Глава 2
На второй день мы встречаемся в той же мрачной обстановке моего пустеющего кабинета, где не бывает ни одного пациента кроме Рунгерд – это исключение для зеленоглазой принцессы, слова которой убивают меня. Она знает только о том, что умеет замечательно писать, но я-то знаю, что и ее речи обжигают меня не хуже языков пламени. Я даже перестал заниматься бумажной работой в кабинете, предпочитая неудобный узкий стол в смежной комнатке, а это помещение оставив только для общения с самой интересной своей пациенткой. Королевская честь для принцессы, ха.
читать дальшеОна садится напротив, такая же взволнованная, дикая, как и вчера. И ее руки вновь стянуты какой-то веревкой. Рун так и не привыкла к миру психбольницы за полтора месяца. Она не привыкала к этой реальности вообще, никогда не приспосабливалась и не втискивалась в рамки. Ее оболочка, но не она сама ходила по магазинам, искала работу, контактировала с людьми. Рунгерд настоящая, та, которая всегда была далеко от нас, откроется мне только сейчас. Я хотел бы вскрыть ее черепную коробку, чтобы узнать и понять больше. На основе ее болезни я мог бы написать научную работу, а может, и издать бы книгу… Но все это великолепие будет погребено где-то в семейном архиве, в пересудах родственников, и в головах – моей и Рун.
- О чем поговорим сегодня? – нагло спрашивает девчонка. Память услужливо подкидывает ее образ подростка - абсолютно неженственная, растрепанная, в неопрятной одежде и с большим количеством побрякушек на запястьях. С годами мало что изменилось, но о чем я говорю… Рунгерд не знает слова «время». Она просто считает важные цифры, вроде нужного количества муки для пирога, запоминает некоторые числа, как даты праздников, например, и упрямо не желает выходить из мира фантазий.
- Расскажи мне о том, как они появились. Расскажи.
На ее лице появляется выражение какой-то усталости, она делает мне одолжение, вспоминая то, что отложилось в памяти само собой и о чем она никогда не задумывалась. Для Рун реальность со всеми ее сложностями никогда не была желанным воспоминанием. У меня есть определенные предположения, и я с готовностью вцепляюсь пальцами в подлокотники кресла. Девушка наоборот старается устроиться поудобнее на своем неудобном стуле и начинает.
Джон стоит, вжимаясь спиной в стену, не заботясь сейчас о чистоте своего пиджака. Ему вообще все равно, как он выглядит, если рядом нет Лилит. После ее смерти он забывал обо всем. Все, чем он дорожил, вмиг обратилось в труху. Он много пил, пытался, видимо, забыться, но Лилит возвращалась даже через марево алкогольного опьянения… Я была рядом при этом. Я всегда была рядом и в то же время, как будто за стеклом. Я видела, как ему плохо. Одной рукой он закрывает лицо, искаженное гримасой страдания, другой же комкает ткань на груди. Где-то там, под пальцами и слоем одежды бьется его сердце. Джон и забыл, как это - ощущать что-то. Его глаза открыты шире, чем когда-либо. Чайка видит то, чего видеть не хотел, слышит то, о чем слушать бы не стал. И самое главное, от этой раскаленной, пекущей боли в сердце он не может сказать ни слова. Я пыталась ему помочь. Я протягивала к нему руки. Мои пальцы наталкивались на стекло.
Я чувствовала себя аквариумной рыбкой. Я способна была только наблюдать, а не создавать и нисколько не контролировала происходящее. Но я знала каждого из них. Я знала, как плохо Джону. Знала, как было больно Лилит, и оттого становилось больно и плохо мне. И я била плавниками-ладонями по стеклу, в попытках остановить это. Памела приходит к Чайке крадучись, опасливо поглядывая наверх – туда, где ненадежные балки. Я виновато улыбаюсь – именно я создала Дом таким – неуютным, враждебным. Сначала я думала о том, как бы спрятать и обезопасить их. А потом я испугалась и подумала о том, как бы оставить их злобу и силу тут, в стенах Дома. Добро пожаловать, кстати, это Запертый Дом – мой ад и мое творение.
Рунгерд замолкает, откинувшись на спинку кресла с триумфальным видом. Она думает, что только что сказанное сильно выбило меня и колеи. Она не знает, почему, только чувствует это на интуитивном уровне. И она не ошибается. Я нервно сжимаю и розжимаю кулаки. Если это война, то битву я только что проиграл. Я понимаю, зачем она ушла от нас, создала этот свой Дом и странных персонажей, я понял, я все понял…
- Продолжай.
- Уверены?
- Продолжай!
У Памелы одежда вся в пудре побелки, белое пятно на щеке, но ей, кажется, все равно. Она – мой любимый персонаж. Я придумала ее, когда мне было горько и страшно. Памела отказалась расти. Она носит детские платьица, пышные юбочки и напевает веселые песни. Она так добра, что желает помочь даже Чайке. Она пробирается вперед, к Джону, давно наметив цель. Они друг другу никто – соседи по комнате, и его состояние девушку тревожить не должно, так же как и она не должна пытаться помочь ему – но Ребенка не волнуют такие мелочи. Она просто рада жить, не жалея о содеянном. Никогда не жалея. Памела полагается на взрослых, что непременно помогут и выручат. Ничтожество, ничего не умеющее и ничего не достигшее в этой жизни. И от внезапно нахлынувшей волны гнева Чайке становится немного легче. А девчонка подбирается все ближе, обходя небрежно сваленный в кучу строительный мусор, рискуя наткнуться на брошенные ржавые пруты.
- Джон, ты пойми, этот мир, он... Ну, не такой, как казался. Даже не такой, как в моих сказках, - говорит Памела поспешно, заглядывая мужчине в глаза. С минуту он смотрит прямо на нее, а потом решительно отталкивает.
Ребенок не обижается. Она вообще, кажется, не умеет обижаться. Памела подходит к столу и быстро смахивает с него листы бумаги, на каждом из которых - Лилит. И Чайка беспомощно наблюдает за тем, как каминный огонь пожирает его прошлое. Испепеляет лицо Лилит, плечи Лилит, обласканные шелком платья, тонкие пальцы Лилит, светлые локоны Лилит, пронзительный взор Лилит…
- Лилит, - шепчет мужчина, закрывая голову руками, словно желая защититься таким образом от всего мира. Но Ребенок, мерзкая Памела, не дает. Она стоит рядом, не переставая дразнить своей дерзкой, бьющей по глазам яркостью, жизненной силой. Она пропитана ей от самых кончиков пальцев. Жизнь начинается в пестрых тканях нарядов и заканчивается в блеске черных глаз. И Джона это бесит.
Я смотрю на Рунгерд. Ее вигляд устремлен куда-то вверх и вправо, она явно гораздо больше заинтересована рассматриванием трещин на потолке, чем моего лица. Между тем, на нем сейчас сметана целая палитра чувств – недоумение, и проблеск понимания, и немного страх. Эта история, самая первая, навела меня на мысль.
Лилит и Джон. Джон и Лилит.
Запах духов, шелест шелковой юбки, жемчуг на белой шее, золотистые локоны, отличный майский денек, сладкие губы, свадьба, белое платье, нежная улыбка, девять месяцев, малютка, теплые руки, чай с медом, бисквиты, сказка на ночь, книги в твердых обложках, разговоры, дом, мягкий блеск глаз, солнце, свет – все это Лилит.
Тяжелое дыхание, неровное биение сердца, бледный овал лица, увядающие цветы, бинты, повязки, кровь, белый цвет, настойки, таблетки, терапия, процедура, надежда, болезнь, борьба, усилие, рывок, весна, солнце, ветер, лепестки вишни, белое платье невесты, смерть. Это Лилит.
Образование, работа, серый костюм, галстук под цвет глаз, деловая встреча, светловолосая девушка, любовь, встречи, поцелуи, держаться за руки, доверие, целая жизнь на двоих, вместе навсегда, знак бесконечности где-то у сердца, свадьба, дорогой наряд, белая роза в петлице, «да», смысл жизни, беременность, дочь – Джон.
Рыцарь, меч, обязанность, защита, семья, любимая, Лилит, золото волос, тонкие пальцы, диагноз, запись неровным почерком, лечение, деньги, займ, сделка, процедуры, попытки, эксперименты, лекарства, надежда, белые халаты, результаты анализов, надежда, сухие губы, осунувшееся лицо, надежда, смерть, пустота – и это Джон.
Я видел их такими. Семья видела их такими, как и бывшие однокласники, и бывшие однокурсники, и сотрудники из фирмы, и продавцы из соседних магазинов – все, кому довелось стоять у гроба Лилит, а потом и у могилы Джона.
Все, кто знали, как умеет улыбаться Лилит. Все, кто помнили, как смеется Джон.
Они роняли слезы, и плакали, и всхлипывали, не смущаясь, не боясь, и земля промокала от их слез, и наверное, за недолгое время было бы целое море соленых, пекущих каждую царапинку, слез, и мы бы все умерли, захлебнувшись в собственных слезах, и плакали бы, плакали, до самого последнего вздоха.
На лице Рунгерд не было ни единой слезы, когда умерла Лилит. Она стояла в своем траурном наряде, печальная маленькая девочка. Джон же не мог твердо стоять на ногах от печали, смотрел на спокойное лицо усопшей, и что-то шептал.
С каждой минутой его голос становился все громче, а потом не выдержал, дернулся, подбежал к гробу, заколотил по лакированной крышке. По его лицу катились слезы. Мы не бросились к нему. Никто из нас не подошел помочь Джону, каждого пробрал этот первобытный ужас при виде смерти,наложившей свой отпечаток на лице той, которую мы знали. При виде этого отчаяния, при виде Джона, мечущегося, как раненый зверь.
Рун смотрела на отца, сжимая в руках букет белоснежных лилий. Листья хрустели под ее пальцами, а лицо девочки скоро стало таким же белым, как и лепестки цветов. Она не плакала, когда кто-то опомнился и все же успокоил Джона. Когда гроб матери засыпали землей, когда поставили крест, она только чинно положила рядом свой скромный букетик. Люди постепенно насходились, не говоря ни слова, не решаясь прерывать торжественную тишину. Каким же громким показался нам звук пощечины, которой Джон одарил свою дочь! Рунгерд посмотрела вслед отцу взглядом, из тех, которые никогда не забудутся. Наверное, в тот вечер она впервые ушла в свой мир.
- Извините? – ее голос возвращает меня, погрязшего в своих размышлениях обратно, в тесноту кабинета.
- Можешь идти, - выдыхаю я, взглянув на часы. Когда девчонка уходит, напоследок взглянув так, чтобы я понял, что ее гордость не сломить просто так. А у меня есть пятнадцать минут до прихода Касуми. Японка робко стучится в дверь, смущается, когда садится напротив, и выдает неуверенное:
- А вы уверены, что эти беседы способствуют лечению Рун?
- Конечно, мисс Ивамото, конечно. Вы знали ее намного лучше, чем кто-либо другой, ваши наблюдения значительно дополнят сложившуюся картину.
- А то, что происходит с ней… Очень плохо? – спрашивает девчонка, стараясь скрыть дрожь пальцев за перебираением черных прядей.
- Мисс Ивамото… Давайте поговорим о той Рун, которую вы помните, - настойчиво проговариваю я, глядя посетительнице прямо в глаза. Та отводит серебристый взгляд – сработало.
- Ваша подруга постоянко упоминает неких Джона и Лилит. Вы знали людей с такими именами?
- Да, - уверенно кивает японка.
- Это же родители Рунгерд. Я не помню их лиц - тогда наша семья остановилась в том городе совсем ненадолго. Не слишком хорошо помню и нашу первую встречу с Рун, но она стала моей единственной подругой. Она много говорила о своей матери, кажется, та была сущим ангелом. Рунгерд хотела быть похожей на нее. Стойте-ка, ее родители умерли, да? Я не любила затрагивать эту тему в наших разговорах… Помню, отлично помню, какой была тоска Рун после похорон. Она едва держалась на ногах, не могла произнести ни слова, и только писала, писала на листках, а я отвечала ей вслух, не зная, как передать свои мысли письменно. Помнится, она не говорила еще несколько недель – не хотела. И никак не могла уснуть, ей виделись кошмары, и Рунгерд предпочитала коротать ночи за написаниям фантастических рассказов. Днем я приходила к ней с тем, чтобы увести ее из комнаты отца – тот пьянствовал и никого не узнавал. Потом Рун читала мне написанное, и по спине проходила дрожь от описанного в тех тетрадях… Ее действительно терзали чудовища. Она винила себя во всем: в смерти матери, в безумии отца. Она не хотела жить. А вскоре я уехала. Мне было ужасно жаль, что я бросаю Рунгерд в столь трудный период жизни. Я подарила ей свой кулон – ключ на цепочке. Сказала, что это ее обережет от всех невзгод. Потом мы обменялись адресами, и я вернулась в Японию…
- Благодарю вас, мисс Ивамото. Нам следует встретиться и завтра после сеанса – думаю, у меня возникнет еще немало вопросов.
- Всего вам доброго.
Когда японка уходит, я позволяю себе довольно улыбнуться. Я и забыл, что эта девочка присутствовала на похоронах Лилит три года назад. За суматохой все мы забыли о маленькой Рун, которая тогда все свои тайны доверяла Касуми. Но повзрослевшая зеленоглазая девочка предпочитала молчать при своей подружке. Не хотела пугать или упорно не доверяла? Как мне узнать, что творится в твоей голове, Рунгерд?
Глава 3
- Что ты расскажешь мне сегодня? – спрашиваю я, пребывая в приподнятом настроении. Видимо, мой веселый тон девчонке не по душе – Рун отворачивается, пытаясь игнорировать меня. Ее откровенно раздражает все происходящее, ее вынужденная беспомощность и боль в связанных запястьях, мой ужасно спокойный вид и деловитые расспросы. Я хорошо ее понимаю, почти-нормальную-девочку.
- А о чем вы хотите поговорить?
- Твой Дом. Почему он заперт?
- Я не хотела, чтобы они вышли наружу.
- Кто?
- Они. Мои персонажи. Люди. Чудовища, - туманно объясняет девчонка, с усиленным вниманием разглядывая пол.
- Они могли причинить тебе боль?
- Они меня ненавидят, доктор. Они бы меня убили, будь у них хоть какая-то возможность. Но как только я поняла, что они оживают, то немедленно навесила замок на все двери и захотела, чтобы там была самая высокая в мире ограда, и лес… Они стали такими гадкими, что наверняка приносили бы одно зло. Потому что не умеют поступать по-другому.
- Почему ты решила, что они становятся реальными?
- Сила воображения, доктор. Я всегда считала, что фантазия делает многое возможным. Я была слишком одинока, чтобы иметь настоящих друзей, а потому придумала несуществующих. Еще когда мама была жива. Мы подолгу разговаривали с ними по вечерам, и смеялись, и все было хорошо, но я взрослела, прочувствовала на себе многое, и в мой мир добавилась боль. Каждый из них теперь как открытая рана. Виновата в этом только я. В детстве я всегда хотела, чтобы мои воображаемые друзья, чьи образы грели душу, стали настоящими. И однажды… Так и случилось, - Рун проводит рукой по мокрой щеке.
- Дальше.
- У меня была персонаж-смерть. Я придумала ее на Хэллоуин, спустя шесть дней после смерти папы. Ее звали Бонни, у нее были волнистые рыжие волосы и голубые глаза. Она походила на лису и на милую принцессу одновременно. У нее был звонкий смех и она часто болтала со мной о чем-то совершенно неважном. Бонни носила черный плащ длиной до пят, чтобы скрывать под ним свои красивые платья. А в руке у нее была коса. С лезвием, длинным и острым. Бонни была существом совершенно неземным, потому что всегда улыбалась и пела, даже когда было очень плохо. А ее руки были по локоть в крови. Земной. Она убила маму, убила папу, убила миллионы людей, убила!
Рунгерд бьется, силится высвободиться из пут, слезы текут по ее лицу практически безостановочно, а ее голос дрожит. Я наблюдаю за ней с холодной сдержанностью хищника перед испуганной жертвой. Все стало понятным. Почти. Или все намного глубже, чем мне кажется.
- Дальше.
- Доктор, мне неловко!
- Дальше.
- Однажды она ожила. Не знаю, как это случилось. Видимо, ей было тесно в Запертом Доме. Бонни просто пришла ко мне, постучалась в дверь, приветственно помахала рукой. Рухнула в кресло, заявила, что только сейчас осознала, как это – быть живой, дышать, вдыхать опьяняющий кислород, жить каждой клеточкой свого тела. Она была счастлива в тот день. Я только пожала плечами, ведь еще не была испугана. Бонни не видел никто кроме меня. Бонни просто была. Она могла оказаться стоящей у чьей-то двери, или сидящей на чьем-то стуле, или растянувшейся на полу – потому мы так нередко спотыкаемся на ровном месте. Бонни могла раствориться в стаканчике кофе, если хотела. И все это несло смерть. Бонни была смертью. Я не контролировала ее, нет. Я ее осознавала. Я слышала ее мысли так, как слушают мелодию по радио. Только я слышала их постоянко, сутками напролет. И я плакала от боли и от усталости. Ее размышления, они дробили меня, жгли раскаленным прутом. Я даже начала пить успокоительное – не помогало. Доктор, скажете, а Касуми часто приходит к вам?
Я вздрогнул, не ожидав такого вопроса. Я слышал, что психически больные всегда проницательные, но чтобы настолько…
- Да, она бывает здесь, - осторожно произношу я.
- Касу хорошо выглядит?
- Нормально. Почему ты спрашиваешь?
- А Вы знаете, откуда она к Вам приходит?
- Откуда?
- Из онкоцентра.
- Что?
- Да. Это Бонни. Мы узнали диагноз раньше, намного раньше. Это было всего лишь начало новой борьбы. Тогда я боролась только со своими персонажами, которые становились все более самостоятельными и хотели ожить так же, как и Смерть. Тогда был всего лишь конец. Всего лишь неизбежная смерть моей лучшей подруги. Это был погожий летний день.
Здание больницы таяло на солнце, как порция пломбира, растекаясь по пальцам липкими белыми дорожками. Меня тошнило от вида широких проходов, светлых стен, стерильной чистоты, накрахмаленной заботливыми руками тишины. Мутило от нагретых солнцем половиц, от блестящей круглой ручки двери, от волос Касуми, струящихся по плечам. Как же она исхудала за эти дни, миниатюрная японская девочка! В вырезе были видны выпирающие ключицы, белая сорочка висела на ней мешком, а глаза, ее необыкновенные серые глаза, погасли! Мне захотелось плакать, слезы подступали к горлу, но я держалась и только кривила губы.
В палате пахнуло хризантемами и это был дурной знак. Подруга не любит их, нет, на дух не переносит, ненавидит эти проклятые цветы. Касу говорила когда-то, что они приносят одни несчастья. Она слишком много верит в легенды, даже носит на тонкой цепочке древний оберег, но я, почему-то, тоже начинала проникаться подобным. Я готова была поверить во все, что угодно, лишь бы Касу была здорова. Она еще могла вылечится, я знала это. Ее жизни угрожала только Бонни да хризантемы. Так долой же хризантемы, прочь их, прочь! Я выбросила букет прямо из открытого окна и брезгливо стряхнула с ладоней лепестки. Японка благодарно улыбнулась, и пора бы, наверное, что-то сказать.
- «Я...»
Я не знала, о чем говорить. Мне хотелось рассказать о ночных кошмарах, о том, как это - просыпаться в холодном поту и нервно комкать простыню. О том, как не хочется спать, как тяжело гудят мысли, отдаваясь болью в затылке, и как быстро расходуется кофе из недавно купленной банки. Я могла бы принести свои записи - сотни блокнотов, тетрадей, чеков, исписанных моим почерком в ночном бреду, но кому это надо? Это только моя проблема, я должна бороться один на один со своими призраками.
Касуми сидит, опираясь на спинку кровати, солнце ласкает ее своими лучами, и японка кажется прозрачной. Все тоньше становится ее кожа, вся сильнее проступают хрупкие косточки, все больше синяки под ее глазами. Она не сдается, маленькая смелая девочка. Смеется в ответ на мои неуклюжие шутки трескучим смехом, взмахивая длинными ресницами над глазами-дырами. Они, кажется, затягивают в себя, выворачивают душу, эти глаза цвета утреннего тумана, столько в них отчаяния и боли. Японка борется, позабыв о прогнозах врачей и своем неутешительном диагнозе. Она заставляет себя ходить, и сидеть, и дышать, превозмогая боль. А я все не верила, что она не умрет.
У болезни, ее личной чумы, были огромные стрекозиные крылья за спиной. Они похожи на поделку психически нездорового ребенка: неровно натянутые на металлическое основание куски полупрозрачного материала с густой сеткой жилок. Они трепещут, скрежещут, грохочут за спиной их обладательницы, создавая гул. Шум дробит и разрушает уставший мозг, и Касуми пытается хотя бы не так громко стонать, уткнувшись в подушку. Болезнь смеется, ее тонкие губы расходятся в кривой усмешке, она хохочет, изящно взмахивая руками с длинными пальцами, затянутые в кожу перчаток. Смеется, радуясь, что смогла сломать еще одного человека со стержнем внутри. От нее и ее черного платья, мехов, кружев, пахнет хризантемами. И это уже совсем нехорошо.
Касуми смотрит на меня, не слыша, что я говорю. В ушах звенит, а в голове бесконечный шум, чужие, отторгающие звуки, сплетенные в одно. Я напротив - яркая и живая, словно из другого мира. Японка хочет запомнить меня такой: растрепанную, с румянцем, появившимся от быстрого бега, с коктейлем эмоций в изумрудно-зеленых глазах. Но самое главное, в них сейчас жизнь, бьющая через край, раздирающая оковы борьба, опасность и жизнь, только жизнь. Я ведь постоянно в бою, без устали сражающаяся, не выпускающая меч из рук. Касу верила, всегда верила – я помогу ей, обязательно, только если пойму, с чем бороться.
Японка молит беззвучно - присмотрись же, внимательнее, прошу! Вот она, моя смерть, с крыльями за спиной, в безвкусном наряде, с запахом дешевых духов и хризантем. Вытащи меня из ее цепких рук в перчатках, заставь же ее замолчать, заглуши страшный хор своим голосом! Умоляю, убей ее со всей своей жестокостью, звериной яростью, выломай жесткие крылья, растопчи их, а потом вырви ее глаза. Глаза, которые наблюдают за Касуми, отмечая изменения. Глаза-пауки, черные, блестящие, с тонкими лапками ресниц. Болезнь вновь смеется, воздевая тонкие руки к небу. Я прервала свой рассказ, чтобы сказать:
- «Это всего лишь обследование».
Касуми улыбается. Она заставляет себя улыбаться проклятой, приставшей к губам улыбкой, которой никто не верит. Девушка глотает сразу две капсулы, стараясь заглушить боль, пылающую в голове, разрушающую, рвущуюся, как вольная птица. Она царапается изнутри острыми когтями, долбится твердым клювом и, - Касу клянется - однажды пробьет череп-клетушку. Болезнь засыпает, прикрыв ненадолго жуткие, дробленные на цилиндры, глаза, сложив громадные крылья. Японка все улыбается, как куколка, как марионетка на тоненьких ниточках, она все еще улыбается, когда я укладывала ее, расправляла простынь. Она улыбается даже тогда, когда я шепчу ей на ухо:
- «Я тебе обещаю, мы не умрем».
В тот момент мне действительно казалось, что я сдержу свое обещание и перережу глотку всякому, кто посмеет причинить хоть малейшей вред дорогому мне человеку.
Я смотрю на Рунгерд и мне кажется, что я достаточно знаю про ее жизнь. Что этого правда хватит. Что пора прекратить это насилие над ее личностью и воспоминаниями.
Мне казалось, что я вдоволь наслушался о несчастьях, горе и смерти, но каждый раз она выдавала что-то еще. Новую историю, от которой становилось так тревожно, так тесно на душе, что я начинал понимать ее, девочку, в чьей голове звенели голоса персонажей.
- Что скажете, доктор? – хихикает она, почувствовав мою слабину. А я думал, что боль отдается в сердце, а на лице ничего.
- На сегодня достаточно, Рунгерд.
Девчонка провожает меня удивленным взглядом.
Глава 4
Я пытался понять. Я пытался найти связи и закономерности. Джон, который почему-то Чайка. Почему? Он ведь даже не слишком любил море. Всегда ненавидел наши походы на пляж всей семьей и брезгливо вытряхивал песок из обуви. Он ведь даже не думал о полете. Не был мечтателем, не изрисовывал поля тетрадей самолетами и облаками. Или мечтал? Я ведь не знал толком нелюдимого Джона. Его никто не знал. Даже те, кто плакали, стоя у его могилы, в душе радовались смерти такого сухаря, как он. Джон всегда был в работе, в бумажках, всегда не с нами и где-то за гранью нашого понимания. Я отлично помню его стремление сделать свое дело идеально, но не зря о нем говорили, что он бесчувственный. А для Рунгерд он был прежде всего отцом. Бесчувственным отцом. Затем – Чайкой. И только потом – Джоном. Чайка… Почему?
Лилит запомнилась мне немногим лучше. Достаточно красивая женщина. Быть может, верная жена. Кажется, неплохая хозяйка. Скорее всего, добрая мать. Все вокруг говорили, как повезло Джону с женой, и я был согласен с ними. Ему дйствительно повезло. Хоть кто-то мог терпеть его холодность, раздражительность, нередкие перепад настроения и так выводящую из себя педантичность Чайки. Но Лилит, кажется, очень его любила, больше того – не чаяла в нем души. Вполне вероятно, что Рун, желая во всем быть похожей на мать, приобрела и это качество всепрощения. Но, кажется, смерти подруги простить моя пациентка не смогла.
- Доброе утро, - улыбается мне Касуми, зайдя в кабинет так тихонько, что я не заметил ее присутствия. Я рассматриваю японку острым, оценивающим взглядом, словно пытаясь увидеть признаки страшной болезни. Но она не кажется мне больной. Уставшей немного наивной девочкой, но никак не той, что смогла привлечь к себе смерть.
- Доброе. Сегодня я хотел бы поговорить с вами о Бонни.
Выражение лица девушки неожиданно меняется, рот приоткрывается в тихом вскрике – Касуми страшно. Но она мгновенно совладала с собой, села в кресло напротив, сложив руки на коленях и храбро начала свою историю.
- «А ты никогда не задумывалась, что твое существование бессмысленно?
Я ловлю тарелки на лету и ставлю их на стол. С Рун надо быть осторожнее. Ей становится все хуже. Она никак не может вырваться из того темного места, о котором написаны ее истории. Она много говорит о месте, которого не существует. Кажется, подруга называет его Домом, почему-то Запертым, но я нисколько не хочу понимать в этом хоть чуточку больше. Рун говорит о людях, которые не существуют, но живут в ее голове. И я вижу их лица и могу держать их за руки. Где-то за тонкой гранью написанных слов кроется сумасшествие, Рунгерд беспечно балансирует на самом краю, а я… Я пытаюсь удержать подругу любой ценой. Страшно подумать, что будет, когда я умру, доктор.
- Нет, я не думала о таком, - ответила я тогда, пытаясь скрыть дрожь в голосе.
- И тебе не казалось, что тебя нет? Что ты – вырезанная из картона куколка, персонаж, плод чьего-то воображения? – не унимается подруга.
- Н-нет…
Я успела смириться. Нет, не сразу, конечно. Не тогда, когда впервые ощутила боль, и даже не в тот момент, когда узнала свой диагноз… Лишь увидев Бонни, рыжую, как сама осень, яркую, как будто раскрашенную новенькими карандашами, я вдруг поняла, что скоро меня не станет. Бонни появилась совершенно неожиданно, будто из воздуха. Постучалась в дверь маленьким кулачком, с грохотом уронила зачехленную косу. Бонни болтала какие-то глупости, пила чай маленькими глоточками, я принесла ей варенья. Моя смерть любит клубничное варенье, доктор. Так бы и ела его банками, облизывая испачканную в вареньи ложку. Бонни ушла, ничего толком не обьяснив. Я смотрела ей в след, и думала, когда эта встреча повторится. Это было только знакомство.
А вот Рунгерд почему-то упрямо боролась. Цеплялась за чужую-почти-свою-жизнь до сломанных ногтей, не желая сдаваться. И внутри нее таилось разрушение, злое, маниакальное. Несдержанное нисколько, стоит только дать ему сигнал, и оно полностью захлестнет разум подруги.Она вписала меня в свою историю в тот день, не желая подчиняться чужим правилам игры. Сделала меня сердцем свого Запертого Дома, отдав все ключи и сказав, что если я погибну, со мной умрет и весь Дом. Рыжей Бонни рядом с нами не было, но я едва ли не спиной ощущала ее улыбку. Жизнерадостная, насколько ей было близко понятие «жизнь», Бонни отчаянно этим существованием рисковала.
- Наверное, я снова забыла выпить успокоительное, - грустно улыбается Рунгерд.
- Да, - соглашаюсь я.
Если бы я могла, то отвезла бы подругу к какому-нибудь специалисту. К женщине с приятным голосом, они бы поговорили, и Рун стала бы чуточку спокойнее. Перестала бы говорить такие страшные вещи и задавать такие пугающие вопросы. Но я не сделаю так, ведь это – предательство.
Если бы я могла, то собрала бы все тетради Рун в огромные, оттягивающие руки мешки. Сложила бы их горкой, маленькой Вавилонской башенкой, облила бензином и сожгла. А пепел оседал бы на мои волосы снегом, а с Рун бы стало немого проще. Но это предательство.
Если бы я могла, я бы осталась рядом с подругой навечно. Выгнала бы Бонни, вывела из комнат, крикнув, чтобы забыла о привычке пить чай в моем обществе. Но я теперь – Ключница, я обязана быть любезной и приветливой. А переписывать чужую историю – предательство. Доктор?
Мы молчим. Я и девочка-японка напротив, которой место только в своей солнечной стране, но никак не в Англии, где каждый туман ядовит и куда Касу храбро приехала умирать. Я смотрю на нее по-новому и вижу все несовершенство этого создания. Она как надорванный лист бумаги с нарисованной на нем великолепной картинкой. Целостность нарушена одним только резким движением чьих-то рук. И Рун, взявшись излечить подругу, только усугубила ее положение – втянула в мир собственных иллюзий.
- Моя смерть любит клубничное варенье, доктор, представляете? – говорит девушка, рассматривая свои руки и как-то особенно печально улыбнувшись.
- Как Вы думаете, я сошла с ума, доктор?
- Что Вы! Просто Вам следует перестать волноваться за Рунгерд, высыпаться и побольше гулять.
- Отлично, - Касуми решительно направляется к выходу, явно даже не вслушиваясь в мой ответ.
История болезни Рун, оказывается, скрывает еще множество тайн.
…
На следующий день я уже не жду от зеленоглазой принцессы правильной хронологической последовательности – в ее голове все давно перепутано и искажено, как картинка в калейдоскопе с разбитыми стеклами. И чем дальше, тем забавне становятся ее внутренние чудовища, все страшнее и реалистичнее их истории. Сегодня мы пытаемся выяснить, кто такая Памела. Я дергаю за ниточки, стремясь поскорее выведать новую тайну, сам, кажется, становись зависимым от мира чужого безумия. Рун отличный рассказчик и сумасшедший. Мне нравится дергать за различные ниточки, чтобы понять больше, чем до этого. Мне нравится заставлять плакать пациентку напротив. Мне почему-то нравится.
Джон – Лилит – Памела. Джон – Лилит – Памела. Раз за разом мы натыкаемся на это имя из шести букв, о котором Рун отказывается говорить, отвечая, что день знакомства с новым персонажем выкрашен в черный.
- Чернее черного, - добавляет она, когда я переспрашиваю.
- Лилит?
- Памела.
- Джон?
- Памела! – почти со слезами на глазах выкрикивает девушка.
Лилит – Джон – Памела.
- Почему ты придумала ее?
- Она всегда была рядом со мной.
- Ты расскажешь мне?
- Почему я должна вам доверять?
- Я же твой доктор.
Девушка бросает пренебрежительное:
- Вы еще и мой…
На этом месте ее обрывает звонкая пощечина. Я смотрю на краснеющий след от собственной руки и не могу поверить. Я никогда так никого не бил. Я помню какие-то пьяные драки в колледжах, но никогда, никогда, я не был женщин. Даже Полли в наши самые яростные перепалки никогда не была жертвой рукоприкладства. Рунгерд, зеленоглазая принцесса, совсем мне не чужая, ею стала. Я нахожу в себе силы взглянуть в лицо пациентки.
Я нахожу в себе силы взглянуть в лицо пациентки. Она кажется мне сломанной. В глазах девчонки искры сомнений и узнавания. Моя пациентка вспоминает, прокручивает в голове все те моменты, которые мечтала выкинуть и о которых так отстраненно, безэмоционально почти что поведала «доктору», каким я представился. Сейчас, когда она близка к тому, чтобы осознать, кто в кресле напротив нее, я ощупаю липкий страх.
- Хорошо, я расскажу Вам о Памеле, - бесцветным голосом говорит Рун.
«Я шла с похорон отца. Шел дождь. Он размывал землю и краску с искуственных, напитанных пылью цветов. Он смывал все воспоминания из моей головы. Лицо отца, застывшее будто в вечном укоре, скрюченные в жесте борьбы пальцы, его костюм и прическа, делающие Джона так поразительно живым… Все это я забывала. Я хоронила в тот день одного и порождала другого. Умер отец, но окончательно появился на свет мой персонаж. Мне было трудно и больно в реальности и я уходила в свой мир.
Памелу мне довелось встретить в кофейне на соседней улице. Это было ужасно маленькое помещение с неудобными столиками и пластиковими стаканчиками для кофе. Памела в белом переднике, ловко управляющаяся с кофеваркой, Памела трудолюбивая, наводящая порядок, Памела светлая и улыбчивая – она спасла меня. Памела стала моей соломинкой, а уж потом, только крепко ухватившись за нее, я себя вытянула. Наша дружба показалась бы другим странной: Памела, едва знакомая мне девушка-официантка и я, девочка, часами сидящая в кофейни. Памела напоминала мне Касуми тонкой фигуркой, черными волосами и добрым светом лучистых глаз. Памела милостиво разрешала мне называть ее «Касу». Памела слушала об отце и матери. Памела читала мои рассказы и находила, что у меня хороший слог. Памела понимающе улыбалась и заваривала мне еще кофе. Так проходили дни после смерти Джона».
- Но почему она – Ребенок? Ты ведь даже не знала ту девушку.
- Я просто дописала ее историю, доктор.
Я молчу. Рунгерд тоже сохраняет молчание. Я пытаюсь ее понять.
Пытаюсь взглянуть по-новому на все, что знал до этого. Кем они были для нее, эти персонажи? Друзьями, единственными и преданными? Расчетливыми врагами, подкравшимися со спины? Кем она считала саму себя, которая силой одной только мысли могла как оживить персонажа, так и "дописать" человека в очередную игрушку? И почему игрушки были сильнее нее? Я не знал этого, но узнать хотел. Рун, казалось мне, не помнит то, что я так жадно хотел забрать только себе. Она ни разу не упоминала о том случае, не говорила с особенной злостью обо мне – обо мне настоящем, конечно. Я мог бы бросить безумную затею, отдать девчонку на попечение Полли и в скором времени забыть о своей принцессе. Но с течением времени мне становилось действительно интересно.
На второй день мы встречаемся в той же мрачной обстановке моего пустеющего кабинета, где не бывает ни одного пациента кроме Рунгерд – это исключение для зеленоглазой принцессы, слова которой убивают меня. Она знает только о том, что умеет замечательно писать, но я-то знаю, что и ее речи обжигают меня не хуже языков пламени. Я даже перестал заниматься бумажной работой в кабинете, предпочитая неудобный узкий стол в смежной комнатке, а это помещение оставив только для общения с самой интересной своей пациенткой. Королевская честь для принцессы, ха.
читать дальшеОна садится напротив, такая же взволнованная, дикая, как и вчера. И ее руки вновь стянуты какой-то веревкой. Рун так и не привыкла к миру психбольницы за полтора месяца. Она не привыкала к этой реальности вообще, никогда не приспосабливалась и не втискивалась в рамки. Ее оболочка, но не она сама ходила по магазинам, искала работу, контактировала с людьми. Рунгерд настоящая, та, которая всегда была далеко от нас, откроется мне только сейчас. Я хотел бы вскрыть ее черепную коробку, чтобы узнать и понять больше. На основе ее болезни я мог бы написать научную работу, а может, и издать бы книгу… Но все это великолепие будет погребено где-то в семейном архиве, в пересудах родственников, и в головах – моей и Рун.
- О чем поговорим сегодня? – нагло спрашивает девчонка. Память услужливо подкидывает ее образ подростка - абсолютно неженственная, растрепанная, в неопрятной одежде и с большим количеством побрякушек на запястьях. С годами мало что изменилось, но о чем я говорю… Рунгерд не знает слова «время». Она просто считает важные цифры, вроде нужного количества муки для пирога, запоминает некоторые числа, как даты праздников, например, и упрямо не желает выходить из мира фантазий.
- Расскажи мне о том, как они появились. Расскажи.
На ее лице появляется выражение какой-то усталости, она делает мне одолжение, вспоминая то, что отложилось в памяти само собой и о чем она никогда не задумывалась. Для Рун реальность со всеми ее сложностями никогда не была желанным воспоминанием. У меня есть определенные предположения, и я с готовностью вцепляюсь пальцами в подлокотники кресла. Девушка наоборот старается устроиться поудобнее на своем неудобном стуле и начинает.
Джон стоит, вжимаясь спиной в стену, не заботясь сейчас о чистоте своего пиджака. Ему вообще все равно, как он выглядит, если рядом нет Лилит. После ее смерти он забывал обо всем. Все, чем он дорожил, вмиг обратилось в труху. Он много пил, пытался, видимо, забыться, но Лилит возвращалась даже через марево алкогольного опьянения… Я была рядом при этом. Я всегда была рядом и в то же время, как будто за стеклом. Я видела, как ему плохо. Одной рукой он закрывает лицо, искаженное гримасой страдания, другой же комкает ткань на груди. Где-то там, под пальцами и слоем одежды бьется его сердце. Джон и забыл, как это - ощущать что-то. Его глаза открыты шире, чем когда-либо. Чайка видит то, чего видеть не хотел, слышит то, о чем слушать бы не стал. И самое главное, от этой раскаленной, пекущей боли в сердце он не может сказать ни слова. Я пыталась ему помочь. Я протягивала к нему руки. Мои пальцы наталкивались на стекло.
Я чувствовала себя аквариумной рыбкой. Я способна была только наблюдать, а не создавать и нисколько не контролировала происходящее. Но я знала каждого из них. Я знала, как плохо Джону. Знала, как было больно Лилит, и оттого становилось больно и плохо мне. И я била плавниками-ладонями по стеклу, в попытках остановить это. Памела приходит к Чайке крадучись, опасливо поглядывая наверх – туда, где ненадежные балки. Я виновато улыбаюсь – именно я создала Дом таким – неуютным, враждебным. Сначала я думала о том, как бы спрятать и обезопасить их. А потом я испугалась и подумала о том, как бы оставить их злобу и силу тут, в стенах Дома. Добро пожаловать, кстати, это Запертый Дом – мой ад и мое творение.
Рунгерд замолкает, откинувшись на спинку кресла с триумфальным видом. Она думает, что только что сказанное сильно выбило меня и колеи. Она не знает, почему, только чувствует это на интуитивном уровне. И она не ошибается. Я нервно сжимаю и розжимаю кулаки. Если это война, то битву я только что проиграл. Я понимаю, зачем она ушла от нас, создала этот свой Дом и странных персонажей, я понял, я все понял…
- Продолжай.
- Уверены?
- Продолжай!
У Памелы одежда вся в пудре побелки, белое пятно на щеке, но ей, кажется, все равно. Она – мой любимый персонаж. Я придумала ее, когда мне было горько и страшно. Памела отказалась расти. Она носит детские платьица, пышные юбочки и напевает веселые песни. Она так добра, что желает помочь даже Чайке. Она пробирается вперед, к Джону, давно наметив цель. Они друг другу никто – соседи по комнате, и его состояние девушку тревожить не должно, так же как и она не должна пытаться помочь ему – но Ребенка не волнуют такие мелочи. Она просто рада жить, не жалея о содеянном. Никогда не жалея. Памела полагается на взрослых, что непременно помогут и выручат. Ничтожество, ничего не умеющее и ничего не достигшее в этой жизни. И от внезапно нахлынувшей волны гнева Чайке становится немного легче. А девчонка подбирается все ближе, обходя небрежно сваленный в кучу строительный мусор, рискуя наткнуться на брошенные ржавые пруты.
- Джон, ты пойми, этот мир, он... Ну, не такой, как казался. Даже не такой, как в моих сказках, - говорит Памела поспешно, заглядывая мужчине в глаза. С минуту он смотрит прямо на нее, а потом решительно отталкивает.
Ребенок не обижается. Она вообще, кажется, не умеет обижаться. Памела подходит к столу и быстро смахивает с него листы бумаги, на каждом из которых - Лилит. И Чайка беспомощно наблюдает за тем, как каминный огонь пожирает его прошлое. Испепеляет лицо Лилит, плечи Лилит, обласканные шелком платья, тонкие пальцы Лилит, светлые локоны Лилит, пронзительный взор Лилит…
- Лилит, - шепчет мужчина, закрывая голову руками, словно желая защититься таким образом от всего мира. Но Ребенок, мерзкая Памела, не дает. Она стоит рядом, не переставая дразнить своей дерзкой, бьющей по глазам яркостью, жизненной силой. Она пропитана ей от самых кончиков пальцев. Жизнь начинается в пестрых тканях нарядов и заканчивается в блеске черных глаз. И Джона это бесит.
Я смотрю на Рунгерд. Ее вигляд устремлен куда-то вверх и вправо, она явно гораздо больше заинтересована рассматриванием трещин на потолке, чем моего лица. Между тем, на нем сейчас сметана целая палитра чувств – недоумение, и проблеск понимания, и немного страх. Эта история, самая первая, навела меня на мысль.
Лилит и Джон. Джон и Лилит.
Запах духов, шелест шелковой юбки, жемчуг на белой шее, золотистые локоны, отличный майский денек, сладкие губы, свадьба, белое платье, нежная улыбка, девять месяцев, малютка, теплые руки, чай с медом, бисквиты, сказка на ночь, книги в твердых обложках, разговоры, дом, мягкий блеск глаз, солнце, свет – все это Лилит.
Тяжелое дыхание, неровное биение сердца, бледный овал лица, увядающие цветы, бинты, повязки, кровь, белый цвет, настойки, таблетки, терапия, процедура, надежда, болезнь, борьба, усилие, рывок, весна, солнце, ветер, лепестки вишни, белое платье невесты, смерть. Это Лилит.
Образование, работа, серый костюм, галстук под цвет глаз, деловая встреча, светловолосая девушка, любовь, встречи, поцелуи, держаться за руки, доверие, целая жизнь на двоих, вместе навсегда, знак бесконечности где-то у сердца, свадьба, дорогой наряд, белая роза в петлице, «да», смысл жизни, беременность, дочь – Джон.
Рыцарь, меч, обязанность, защита, семья, любимая, Лилит, золото волос, тонкие пальцы, диагноз, запись неровным почерком, лечение, деньги, займ, сделка, процедуры, попытки, эксперименты, лекарства, надежда, белые халаты, результаты анализов, надежда, сухие губы, осунувшееся лицо, надежда, смерть, пустота – и это Джон.
Я видел их такими. Семья видела их такими, как и бывшие однокласники, и бывшие однокурсники, и сотрудники из фирмы, и продавцы из соседних магазинов – все, кому довелось стоять у гроба Лилит, а потом и у могилы Джона.
Все, кто знали, как умеет улыбаться Лилит. Все, кто помнили, как смеется Джон.
Они роняли слезы, и плакали, и всхлипывали, не смущаясь, не боясь, и земля промокала от их слез, и наверное, за недолгое время было бы целое море соленых, пекущих каждую царапинку, слез, и мы бы все умерли, захлебнувшись в собственных слезах, и плакали бы, плакали, до самого последнего вздоха.
На лице Рунгерд не было ни единой слезы, когда умерла Лилит. Она стояла в своем траурном наряде, печальная маленькая девочка. Джон же не мог твердо стоять на ногах от печали, смотрел на спокойное лицо усопшей, и что-то шептал.
С каждой минутой его голос становился все громче, а потом не выдержал, дернулся, подбежал к гробу, заколотил по лакированной крышке. По его лицу катились слезы. Мы не бросились к нему. Никто из нас не подошел помочь Джону, каждого пробрал этот первобытный ужас при виде смерти,наложившей свой отпечаток на лице той, которую мы знали. При виде этого отчаяния, при виде Джона, мечущегося, как раненый зверь.
Рун смотрела на отца, сжимая в руках букет белоснежных лилий. Листья хрустели под ее пальцами, а лицо девочки скоро стало таким же белым, как и лепестки цветов. Она не плакала, когда кто-то опомнился и все же успокоил Джона. Когда гроб матери засыпали землей, когда поставили крест, она только чинно положила рядом свой скромный букетик. Люди постепенно насходились, не говоря ни слова, не решаясь прерывать торжественную тишину. Каким же громким показался нам звук пощечины, которой Джон одарил свою дочь! Рунгерд посмотрела вслед отцу взглядом, из тех, которые никогда не забудутся. Наверное, в тот вечер она впервые ушла в свой мир.
- Извините? – ее голос возвращает меня, погрязшего в своих размышлениях обратно, в тесноту кабинета.
- Можешь идти, - выдыхаю я, взглянув на часы. Когда девчонка уходит, напоследок взглянув так, чтобы я понял, что ее гордость не сломить просто так. А у меня есть пятнадцать минут до прихода Касуми. Японка робко стучится в дверь, смущается, когда садится напротив, и выдает неуверенное:
- А вы уверены, что эти беседы способствуют лечению Рун?
- Конечно, мисс Ивамото, конечно. Вы знали ее намного лучше, чем кто-либо другой, ваши наблюдения значительно дополнят сложившуюся картину.
- А то, что происходит с ней… Очень плохо? – спрашивает девчонка, стараясь скрыть дрожь пальцев за перебираением черных прядей.
- Мисс Ивамото… Давайте поговорим о той Рун, которую вы помните, - настойчиво проговариваю я, глядя посетительнице прямо в глаза. Та отводит серебристый взгляд – сработало.
- Ваша подруга постоянко упоминает неких Джона и Лилит. Вы знали людей с такими именами?
- Да, - уверенно кивает японка.
- Это же родители Рунгерд. Я не помню их лиц - тогда наша семья остановилась в том городе совсем ненадолго. Не слишком хорошо помню и нашу первую встречу с Рун, но она стала моей единственной подругой. Она много говорила о своей матери, кажется, та была сущим ангелом. Рунгерд хотела быть похожей на нее. Стойте-ка, ее родители умерли, да? Я не любила затрагивать эту тему в наших разговорах… Помню, отлично помню, какой была тоска Рун после похорон. Она едва держалась на ногах, не могла произнести ни слова, и только писала, писала на листках, а я отвечала ей вслух, не зная, как передать свои мысли письменно. Помнится, она не говорила еще несколько недель – не хотела. И никак не могла уснуть, ей виделись кошмары, и Рунгерд предпочитала коротать ночи за написаниям фантастических рассказов. Днем я приходила к ней с тем, чтобы увести ее из комнаты отца – тот пьянствовал и никого не узнавал. Потом Рун читала мне написанное, и по спине проходила дрожь от описанного в тех тетрадях… Ее действительно терзали чудовища. Она винила себя во всем: в смерти матери, в безумии отца. Она не хотела жить. А вскоре я уехала. Мне было ужасно жаль, что я бросаю Рунгерд в столь трудный период жизни. Я подарила ей свой кулон – ключ на цепочке. Сказала, что это ее обережет от всех невзгод. Потом мы обменялись адресами, и я вернулась в Японию…
- Благодарю вас, мисс Ивамото. Нам следует встретиться и завтра после сеанса – думаю, у меня возникнет еще немало вопросов.
- Всего вам доброго.
Когда японка уходит, я позволяю себе довольно улыбнуться. Я и забыл, что эта девочка присутствовала на похоронах Лилит три года назад. За суматохой все мы забыли о маленькой Рун, которая тогда все свои тайны доверяла Касуми. Но повзрослевшая зеленоглазая девочка предпочитала молчать при своей подружке. Не хотела пугать или упорно не доверяла? Как мне узнать, что творится в твоей голове, Рунгерд?
Глава 3
- Что ты расскажешь мне сегодня? – спрашиваю я, пребывая в приподнятом настроении. Видимо, мой веселый тон девчонке не по душе – Рун отворачивается, пытаясь игнорировать меня. Ее откровенно раздражает все происходящее, ее вынужденная беспомощность и боль в связанных запястьях, мой ужасно спокойный вид и деловитые расспросы. Я хорошо ее понимаю, почти-нормальную-девочку.
- А о чем вы хотите поговорить?
- Твой Дом. Почему он заперт?
- Я не хотела, чтобы они вышли наружу.
- Кто?
- Они. Мои персонажи. Люди. Чудовища, - туманно объясняет девчонка, с усиленным вниманием разглядывая пол.
- Они могли причинить тебе боль?
- Они меня ненавидят, доктор. Они бы меня убили, будь у них хоть какая-то возможность. Но как только я поняла, что они оживают, то немедленно навесила замок на все двери и захотела, чтобы там была самая высокая в мире ограда, и лес… Они стали такими гадкими, что наверняка приносили бы одно зло. Потому что не умеют поступать по-другому.
- Почему ты решила, что они становятся реальными?
- Сила воображения, доктор. Я всегда считала, что фантазия делает многое возможным. Я была слишком одинока, чтобы иметь настоящих друзей, а потому придумала несуществующих. Еще когда мама была жива. Мы подолгу разговаривали с ними по вечерам, и смеялись, и все было хорошо, но я взрослела, прочувствовала на себе многое, и в мой мир добавилась боль. Каждый из них теперь как открытая рана. Виновата в этом только я. В детстве я всегда хотела, чтобы мои воображаемые друзья, чьи образы грели душу, стали настоящими. И однажды… Так и случилось, - Рун проводит рукой по мокрой щеке.
- Дальше.
- У меня была персонаж-смерть. Я придумала ее на Хэллоуин, спустя шесть дней после смерти папы. Ее звали Бонни, у нее были волнистые рыжие волосы и голубые глаза. Она походила на лису и на милую принцессу одновременно. У нее был звонкий смех и она часто болтала со мной о чем-то совершенно неважном. Бонни носила черный плащ длиной до пят, чтобы скрывать под ним свои красивые платья. А в руке у нее была коса. С лезвием, длинным и острым. Бонни была существом совершенно неземным, потому что всегда улыбалась и пела, даже когда было очень плохо. А ее руки были по локоть в крови. Земной. Она убила маму, убила папу, убила миллионы людей, убила!
Рунгерд бьется, силится высвободиться из пут, слезы текут по ее лицу практически безостановочно, а ее голос дрожит. Я наблюдаю за ней с холодной сдержанностью хищника перед испуганной жертвой. Все стало понятным. Почти. Или все намного глубже, чем мне кажется.
- Дальше.
- Доктор, мне неловко!
- Дальше.
- Однажды она ожила. Не знаю, как это случилось. Видимо, ей было тесно в Запертом Доме. Бонни просто пришла ко мне, постучалась в дверь, приветственно помахала рукой. Рухнула в кресло, заявила, что только сейчас осознала, как это – быть живой, дышать, вдыхать опьяняющий кислород, жить каждой клеточкой свого тела. Она была счастлива в тот день. Я только пожала плечами, ведь еще не была испугана. Бонни не видел никто кроме меня. Бонни просто была. Она могла оказаться стоящей у чьей-то двери, или сидящей на чьем-то стуле, или растянувшейся на полу – потому мы так нередко спотыкаемся на ровном месте. Бонни могла раствориться в стаканчике кофе, если хотела. И все это несло смерть. Бонни была смертью. Я не контролировала ее, нет. Я ее осознавала. Я слышала ее мысли так, как слушают мелодию по радио. Только я слышала их постоянко, сутками напролет. И я плакала от боли и от усталости. Ее размышления, они дробили меня, жгли раскаленным прутом. Я даже начала пить успокоительное – не помогало. Доктор, скажете, а Касуми часто приходит к вам?
Я вздрогнул, не ожидав такого вопроса. Я слышал, что психически больные всегда проницательные, но чтобы настолько…
- Да, она бывает здесь, - осторожно произношу я.
- Касу хорошо выглядит?
- Нормально. Почему ты спрашиваешь?
- А Вы знаете, откуда она к Вам приходит?
- Откуда?
- Из онкоцентра.
- Что?
- Да. Это Бонни. Мы узнали диагноз раньше, намного раньше. Это было всего лишь начало новой борьбы. Тогда я боролась только со своими персонажами, которые становились все более самостоятельными и хотели ожить так же, как и Смерть. Тогда был всего лишь конец. Всего лишь неизбежная смерть моей лучшей подруги. Это был погожий летний день.
Здание больницы таяло на солнце, как порция пломбира, растекаясь по пальцам липкими белыми дорожками. Меня тошнило от вида широких проходов, светлых стен, стерильной чистоты, накрахмаленной заботливыми руками тишины. Мутило от нагретых солнцем половиц, от блестящей круглой ручки двери, от волос Касуми, струящихся по плечам. Как же она исхудала за эти дни, миниатюрная японская девочка! В вырезе были видны выпирающие ключицы, белая сорочка висела на ней мешком, а глаза, ее необыкновенные серые глаза, погасли! Мне захотелось плакать, слезы подступали к горлу, но я держалась и только кривила губы.
В палате пахнуло хризантемами и это был дурной знак. Подруга не любит их, нет, на дух не переносит, ненавидит эти проклятые цветы. Касу говорила когда-то, что они приносят одни несчастья. Она слишком много верит в легенды, даже носит на тонкой цепочке древний оберег, но я, почему-то, тоже начинала проникаться подобным. Я готова была поверить во все, что угодно, лишь бы Касу была здорова. Она еще могла вылечится, я знала это. Ее жизни угрожала только Бонни да хризантемы. Так долой же хризантемы, прочь их, прочь! Я выбросила букет прямо из открытого окна и брезгливо стряхнула с ладоней лепестки. Японка благодарно улыбнулась, и пора бы, наверное, что-то сказать.
- «Я...»
Я не знала, о чем говорить. Мне хотелось рассказать о ночных кошмарах, о том, как это - просыпаться в холодном поту и нервно комкать простыню. О том, как не хочется спать, как тяжело гудят мысли, отдаваясь болью в затылке, и как быстро расходуется кофе из недавно купленной банки. Я могла бы принести свои записи - сотни блокнотов, тетрадей, чеков, исписанных моим почерком в ночном бреду, но кому это надо? Это только моя проблема, я должна бороться один на один со своими призраками.
Касуми сидит, опираясь на спинку кровати, солнце ласкает ее своими лучами, и японка кажется прозрачной. Все тоньше становится ее кожа, вся сильнее проступают хрупкие косточки, все больше синяки под ее глазами. Она не сдается, маленькая смелая девочка. Смеется в ответ на мои неуклюжие шутки трескучим смехом, взмахивая длинными ресницами над глазами-дырами. Они, кажется, затягивают в себя, выворачивают душу, эти глаза цвета утреннего тумана, столько в них отчаяния и боли. Японка борется, позабыв о прогнозах врачей и своем неутешительном диагнозе. Она заставляет себя ходить, и сидеть, и дышать, превозмогая боль. А я все не верила, что она не умрет.
У болезни, ее личной чумы, были огромные стрекозиные крылья за спиной. Они похожи на поделку психически нездорового ребенка: неровно натянутые на металлическое основание куски полупрозрачного материала с густой сеткой жилок. Они трепещут, скрежещут, грохочут за спиной их обладательницы, создавая гул. Шум дробит и разрушает уставший мозг, и Касуми пытается хотя бы не так громко стонать, уткнувшись в подушку. Болезнь смеется, ее тонкие губы расходятся в кривой усмешке, она хохочет, изящно взмахивая руками с длинными пальцами, затянутые в кожу перчаток. Смеется, радуясь, что смогла сломать еще одного человека со стержнем внутри. От нее и ее черного платья, мехов, кружев, пахнет хризантемами. И это уже совсем нехорошо.
Касуми смотрит на меня, не слыша, что я говорю. В ушах звенит, а в голове бесконечный шум, чужие, отторгающие звуки, сплетенные в одно. Я напротив - яркая и живая, словно из другого мира. Японка хочет запомнить меня такой: растрепанную, с румянцем, появившимся от быстрого бега, с коктейлем эмоций в изумрудно-зеленых глазах. Но самое главное, в них сейчас жизнь, бьющая через край, раздирающая оковы борьба, опасность и жизнь, только жизнь. Я ведь постоянно в бою, без устали сражающаяся, не выпускающая меч из рук. Касу верила, всегда верила – я помогу ей, обязательно, только если пойму, с чем бороться.
Японка молит беззвучно - присмотрись же, внимательнее, прошу! Вот она, моя смерть, с крыльями за спиной, в безвкусном наряде, с запахом дешевых духов и хризантем. Вытащи меня из ее цепких рук в перчатках, заставь же ее замолчать, заглуши страшный хор своим голосом! Умоляю, убей ее со всей своей жестокостью, звериной яростью, выломай жесткие крылья, растопчи их, а потом вырви ее глаза. Глаза, которые наблюдают за Касуми, отмечая изменения. Глаза-пауки, черные, блестящие, с тонкими лапками ресниц. Болезнь вновь смеется, воздевая тонкие руки к небу. Я прервала свой рассказ, чтобы сказать:
- «Это всего лишь обследование».
Касуми улыбается. Она заставляет себя улыбаться проклятой, приставшей к губам улыбкой, которой никто не верит. Девушка глотает сразу две капсулы, стараясь заглушить боль, пылающую в голове, разрушающую, рвущуюся, как вольная птица. Она царапается изнутри острыми когтями, долбится твердым клювом и, - Касу клянется - однажды пробьет череп-клетушку. Болезнь засыпает, прикрыв ненадолго жуткие, дробленные на цилиндры, глаза, сложив громадные крылья. Японка все улыбается, как куколка, как марионетка на тоненьких ниточках, она все еще улыбается, когда я укладывала ее, расправляла простынь. Она улыбается даже тогда, когда я шепчу ей на ухо:
- «Я тебе обещаю, мы не умрем».
В тот момент мне действительно казалось, что я сдержу свое обещание и перережу глотку всякому, кто посмеет причинить хоть малейшей вред дорогому мне человеку.
Я смотрю на Рунгерд и мне кажется, что я достаточно знаю про ее жизнь. Что этого правда хватит. Что пора прекратить это насилие над ее личностью и воспоминаниями.
Мне казалось, что я вдоволь наслушался о несчастьях, горе и смерти, но каждый раз она выдавала что-то еще. Новую историю, от которой становилось так тревожно, так тесно на душе, что я начинал понимать ее, девочку, в чьей голове звенели голоса персонажей.
- Что скажете, доктор? – хихикает она, почувствовав мою слабину. А я думал, что боль отдается в сердце, а на лице ничего.
- На сегодня достаточно, Рунгерд.
Девчонка провожает меня удивленным взглядом.
Глава 4
Я пытался понять. Я пытался найти связи и закономерности. Джон, который почему-то Чайка. Почему? Он ведь даже не слишком любил море. Всегда ненавидел наши походы на пляж всей семьей и брезгливо вытряхивал песок из обуви. Он ведь даже не думал о полете. Не был мечтателем, не изрисовывал поля тетрадей самолетами и облаками. Или мечтал? Я ведь не знал толком нелюдимого Джона. Его никто не знал. Даже те, кто плакали, стоя у его могилы, в душе радовались смерти такого сухаря, как он. Джон всегда был в работе, в бумажках, всегда не с нами и где-то за гранью нашого понимания. Я отлично помню его стремление сделать свое дело идеально, но не зря о нем говорили, что он бесчувственный. А для Рунгерд он был прежде всего отцом. Бесчувственным отцом. Затем – Чайкой. И только потом – Джоном. Чайка… Почему?
Лилит запомнилась мне немногим лучше. Достаточно красивая женщина. Быть может, верная жена. Кажется, неплохая хозяйка. Скорее всего, добрая мать. Все вокруг говорили, как повезло Джону с женой, и я был согласен с ними. Ему дйствительно повезло. Хоть кто-то мог терпеть его холодность, раздражительность, нередкие перепад настроения и так выводящую из себя педантичность Чайки. Но Лилит, кажется, очень его любила, больше того – не чаяла в нем души. Вполне вероятно, что Рун, желая во всем быть похожей на мать, приобрела и это качество всепрощения. Но, кажется, смерти подруги простить моя пациентка не смогла.
- Доброе утро, - улыбается мне Касуми, зайдя в кабинет так тихонько, что я не заметил ее присутствия. Я рассматриваю японку острым, оценивающим взглядом, словно пытаясь увидеть признаки страшной болезни. Но она не кажется мне больной. Уставшей немного наивной девочкой, но никак не той, что смогла привлечь к себе смерть.
- Доброе. Сегодня я хотел бы поговорить с вами о Бонни.
Выражение лица девушки неожиданно меняется, рот приоткрывается в тихом вскрике – Касуми страшно. Но она мгновенно совладала с собой, села в кресло напротив, сложив руки на коленях и храбро начала свою историю.
- «А ты никогда не задумывалась, что твое существование бессмысленно?
Я ловлю тарелки на лету и ставлю их на стол. С Рун надо быть осторожнее. Ей становится все хуже. Она никак не может вырваться из того темного места, о котором написаны ее истории. Она много говорит о месте, которого не существует. Кажется, подруга называет его Домом, почему-то Запертым, но я нисколько не хочу понимать в этом хоть чуточку больше. Рун говорит о людях, которые не существуют, но живут в ее голове. И я вижу их лица и могу держать их за руки. Где-то за тонкой гранью написанных слов кроется сумасшествие, Рунгерд беспечно балансирует на самом краю, а я… Я пытаюсь удержать подругу любой ценой. Страшно подумать, что будет, когда я умру, доктор.
- Нет, я не думала о таком, - ответила я тогда, пытаясь скрыть дрожь в голосе.
- И тебе не казалось, что тебя нет? Что ты – вырезанная из картона куколка, персонаж, плод чьего-то воображения? – не унимается подруга.
- Н-нет…
Я успела смириться. Нет, не сразу, конечно. Не тогда, когда впервые ощутила боль, и даже не в тот момент, когда узнала свой диагноз… Лишь увидев Бонни, рыжую, как сама осень, яркую, как будто раскрашенную новенькими карандашами, я вдруг поняла, что скоро меня не станет. Бонни появилась совершенно неожиданно, будто из воздуха. Постучалась в дверь маленьким кулачком, с грохотом уронила зачехленную косу. Бонни болтала какие-то глупости, пила чай маленькими глоточками, я принесла ей варенья. Моя смерть любит клубничное варенье, доктор. Так бы и ела его банками, облизывая испачканную в вареньи ложку. Бонни ушла, ничего толком не обьяснив. Я смотрела ей в след, и думала, когда эта встреча повторится. Это было только знакомство.
А вот Рунгерд почему-то упрямо боролась. Цеплялась за чужую-почти-свою-жизнь до сломанных ногтей, не желая сдаваться. И внутри нее таилось разрушение, злое, маниакальное. Несдержанное нисколько, стоит только дать ему сигнал, и оно полностью захлестнет разум подруги.Она вписала меня в свою историю в тот день, не желая подчиняться чужим правилам игры. Сделала меня сердцем свого Запертого Дома, отдав все ключи и сказав, что если я погибну, со мной умрет и весь Дом. Рыжей Бонни рядом с нами не было, но я едва ли не спиной ощущала ее улыбку. Жизнерадостная, насколько ей было близко понятие «жизнь», Бонни отчаянно этим существованием рисковала.
- Наверное, я снова забыла выпить успокоительное, - грустно улыбается Рунгерд.
- Да, - соглашаюсь я.
Если бы я могла, то отвезла бы подругу к какому-нибудь специалисту. К женщине с приятным голосом, они бы поговорили, и Рун стала бы чуточку спокойнее. Перестала бы говорить такие страшные вещи и задавать такие пугающие вопросы. Но я не сделаю так, ведь это – предательство.
Если бы я могла, то собрала бы все тетради Рун в огромные, оттягивающие руки мешки. Сложила бы их горкой, маленькой Вавилонской башенкой, облила бензином и сожгла. А пепел оседал бы на мои волосы снегом, а с Рун бы стало немого проще. Но это предательство.
Если бы я могла, я бы осталась рядом с подругой навечно. Выгнала бы Бонни, вывела из комнат, крикнув, чтобы забыла о привычке пить чай в моем обществе. Но я теперь – Ключница, я обязана быть любезной и приветливой. А переписывать чужую историю – предательство. Доктор?
Мы молчим. Я и девочка-японка напротив, которой место только в своей солнечной стране, но никак не в Англии, где каждый туман ядовит и куда Касу храбро приехала умирать. Я смотрю на нее по-новому и вижу все несовершенство этого создания. Она как надорванный лист бумаги с нарисованной на нем великолепной картинкой. Целостность нарушена одним только резким движением чьих-то рук. И Рун, взявшись излечить подругу, только усугубила ее положение – втянула в мир собственных иллюзий.
- Моя смерть любит клубничное варенье, доктор, представляете? – говорит девушка, рассматривая свои руки и как-то особенно печально улыбнувшись.
- Как Вы думаете, я сошла с ума, доктор?
- Что Вы! Просто Вам следует перестать волноваться за Рунгерд, высыпаться и побольше гулять.
- Отлично, - Касуми решительно направляется к выходу, явно даже не вслушиваясь в мой ответ.
История болезни Рун, оказывается, скрывает еще множество тайн.
…
На следующий день я уже не жду от зеленоглазой принцессы правильной хронологической последовательности – в ее голове все давно перепутано и искажено, как картинка в калейдоскопе с разбитыми стеклами. И чем дальше, тем забавне становятся ее внутренние чудовища, все страшнее и реалистичнее их истории. Сегодня мы пытаемся выяснить, кто такая Памела. Я дергаю за ниточки, стремясь поскорее выведать новую тайну, сам, кажется, становись зависимым от мира чужого безумия. Рун отличный рассказчик и сумасшедший. Мне нравится дергать за различные ниточки, чтобы понять больше, чем до этого. Мне нравится заставлять плакать пациентку напротив. Мне почему-то нравится.
Джон – Лилит – Памела. Джон – Лилит – Памела. Раз за разом мы натыкаемся на это имя из шести букв, о котором Рун отказывается говорить, отвечая, что день знакомства с новым персонажем выкрашен в черный.
- Чернее черного, - добавляет она, когда я переспрашиваю.
- Лилит?
- Памела.
- Джон?
- Памела! – почти со слезами на глазах выкрикивает девушка.
Лилит – Джон – Памела.
- Почему ты придумала ее?
- Она всегда была рядом со мной.
- Ты расскажешь мне?
- Почему я должна вам доверять?
- Я же твой доктор.
Девушка бросает пренебрежительное:
- Вы еще и мой…
На этом месте ее обрывает звонкая пощечина. Я смотрю на краснеющий след от собственной руки и не могу поверить. Я никогда так никого не бил. Я помню какие-то пьяные драки в колледжах, но никогда, никогда, я не был женщин. Даже Полли в наши самые яростные перепалки никогда не была жертвой рукоприкладства. Рунгерд, зеленоглазая принцесса, совсем мне не чужая, ею стала. Я нахожу в себе силы взглянуть в лицо пациентки.
Я нахожу в себе силы взглянуть в лицо пациентки. Она кажется мне сломанной. В глазах девчонки искры сомнений и узнавания. Моя пациентка вспоминает, прокручивает в голове все те моменты, которые мечтала выкинуть и о которых так отстраненно, безэмоционально почти что поведала «доктору», каким я представился. Сейчас, когда она близка к тому, чтобы осознать, кто в кресле напротив нее, я ощупаю липкий страх.
- Хорошо, я расскажу Вам о Памеле, - бесцветным голосом говорит Рун.
«Я шла с похорон отца. Шел дождь. Он размывал землю и краску с искуственных, напитанных пылью цветов. Он смывал все воспоминания из моей головы. Лицо отца, застывшее будто в вечном укоре, скрюченные в жесте борьбы пальцы, его костюм и прическа, делающие Джона так поразительно живым… Все это я забывала. Я хоронила в тот день одного и порождала другого. Умер отец, но окончательно появился на свет мой персонаж. Мне было трудно и больно в реальности и я уходила в свой мир.
Памелу мне довелось встретить в кофейне на соседней улице. Это было ужасно маленькое помещение с неудобными столиками и пластиковими стаканчиками для кофе. Памела в белом переднике, ловко управляющаяся с кофеваркой, Памела трудолюбивая, наводящая порядок, Памела светлая и улыбчивая – она спасла меня. Памела стала моей соломинкой, а уж потом, только крепко ухватившись за нее, я себя вытянула. Наша дружба показалась бы другим странной: Памела, едва знакомая мне девушка-официантка и я, девочка, часами сидящая в кофейни. Памела напоминала мне Касуми тонкой фигуркой, черными волосами и добрым светом лучистых глаз. Памела милостиво разрешала мне называть ее «Касу». Памела слушала об отце и матери. Памела читала мои рассказы и находила, что у меня хороший слог. Памела понимающе улыбалась и заваривала мне еще кофе. Так проходили дни после смерти Джона».
- Но почему она – Ребенок? Ты ведь даже не знала ту девушку.
- Я просто дописала ее историю, доктор.
Я молчу. Рунгерд тоже сохраняет молчание. Я пытаюсь ее понять.
Пытаюсь взглянуть по-новому на все, что знал до этого. Кем они были для нее, эти персонажи? Друзьями, единственными и преданными? Расчетливыми врагами, подкравшимися со спины? Кем она считала саму себя, которая силой одной только мысли могла как оживить персонажа, так и "дописать" человека в очередную игрушку? И почему игрушки были сильнее нее? Я не знал этого, но узнать хотел. Рун, казалось мне, не помнит то, что я так жадно хотел забрать только себе. Она ни разу не упоминала о том случае, не говорила с особенной злостью обо мне – обо мне настоящем, конечно. Я мог бы бросить безумную затею, отдать девчонку на попечение Полли и в скором времени забыть о своей принцессе. Но с течением времени мне становилось действительно интересно.
@темы: писанинка, Запертый Дом