Глава 5
читать дальшеСегодня продолжать сеансы не получится – Рун больно. Я не знаю, что надо делать в таких случаях, как правильно поступить, но я никому не позволю заменить меня, забрать ее себе. И что самое странное, во мне говорит как безумный собственник, так и здравый смысл. Все, что я знаю о происходящем - персонажи, порождения собственного разума, казалось бы, контролируемые, захватывают все больше и больше и власти над своей создательницей.
Грубо подчиняя, нисколько не заботясь о здоровье Рунгерд, ломая неумелыми руками. Выхватывая крупицы контроля только через боль, через начинающую дробиться и распадаться на куски психику. Выдуманные люди усмехаются и сжимают ладони друг друга до боли. Да, мы сможем, говорят они. Да, мы не остановимся на полпути. Их лица, кажущиеся нарисованными, искажаются, обретая человеческие черты. Слишком долго персонажи были заперты в этой голове, спрятаны от всего мира, и теперь мечтают вырваться из плена чужого черепа. И у них, скорее всего, получится.
Рун просто больно, она лежит, скрючившись, на кровати, то ли плачет, то ли кричит, и неустанно просит листок бумаги и ручку. Полли закатывает глаза и говорит, что эта девчонка не дает ей уснуть. Она порывается принести в комнату пару тетрадей, но я одергиваю жену. Мне кажется, что после этого с моей пациенткой произойдет что-то страшное. Дать Рун свободно писать – значит развязать ей руки.
- Я устала, просто очень устала, - шепчет Рун, закрывая лицо руками.
Кажется, она спит, укрывшись старым пледом, но нет, девушка что-то шепчет, ни на секунду не останавливаясь. Она говорит, говорит, все говорит, все, что могла бы написать, а лучше похоронить где-то глубоко под землей. Она бы вырыла яму и засыпала все свои выдумки пеплом от стертых из памяти мыслей. Но Рунгерд может только говорить. Я слышал, что таким образом душевнобольные спасаются от сна. Во сне им всегда видятся кошмары.
«Усталость накапливается постепенно, думает Смерть. День за днем, капля за каплей, пока не переполнит твой рассудок, исчерпав все лимиты. От усталости ломает, выворачивает наизнанку, пытаясь во что-то преобразовать это тело, выбрать иную форму для выживания. Бонни тоже устала. Она впервые чувствует себя такой разбитой. Ах, да, ее жизнь ведь длится какой-то десяток лет, и то, она зависима от странной девчонки с зелеными глазами. Бонни фыркает презрительно, поправляет футляр с косой, и вваливается в темницу Узника. Парень сидит, как всегда, сидит, прижавшись к стене, смотрит на гостью остро и с хитринкой. Знает же, почему рыжая то и дело оказывается рядом. Знает, но ничего не делает, ни шажка навстречу. Клоду все равно. Он слишком давно в темнице, чтобы еще что-то чувствовать. Узник просто ненавидит Ключницу. И только ненависть заставляет его жить.
Девушка делает только шаг навстречу, и тут же оказывается рядом. От ее одежды пахнет розами и коньяком - снова приложилась к бутылке. У Смерти, как ни странно, тоже бывают депрессии. Бонни мало говорит в их странные встречи. Ни слова о себе, ни слова об Узнике. О мотивах ее поступков можно только догадываться.
- Привет, - коса с неодобрительным лязгом падает на каменный пол. Рядом с Узником безоружна даже грозная Смерть.
Парень брезгливо отталкивает перепачканные в крови руки, в который раз пытающиеся обнять его и согреть. Сегодня Бонни в очередном аляповатом наряде – красное платье, контрастирующее с бледной кожей. Девушке не жалко ни пышной юбке, ни бисера, поблескивающего в приглушенном свете, когда она садится с Узником рядом. Рыжей идет этот цвет, ее словно выкупали в теплой крови, словно укрыли одеялом из лепестков маков – настолько она прекрасна. И все-таки, несмотря на эту почти совершенную красоту, Узник замечает и недостатки. Он видит свою гостью в этом королевском наряде насквозь, как простую служанку.
Сегодня Смерть убила троих. Двоих парней с исколотыми руками и старушку. Женщина звали Гретта, у нее было платье в цветочек и она дрожащими руками шила чепцы для внуков. Старушка рассказала, что это зять отправил ее в дом престарелых, а дочь не очень-то и возражала. Гретта все понимает - для молодых она была бы обузой. Она откладывает в сторону чепцы, сметая широким жестом со стола катушки и отрезы ткани, и смотрит на смерть вопрошающе. Бонни молчит в ответ. Только укрыв мертвую женщину выцветшим синим платком, девушка поднялась с колен и позволила одной-единственной слезе исчезнуть в рыжих локонах.
- Я устала, - подводит итог своему состоянию Смерть, выуживая откуда-то бутылку и делая глоток коньяка. Она пытается предложить и своему собеседнику, но парень только брезгливо отмахивается. Бонни все больше пьянеет, смеется ломким, неискренним смехом и лезет целоваться. Парень целует теплые губы и щеки девушки, поражаясь, как она еще жива. Рыжая гниет изнутри, подобно переспевшему яблоку, упавшему в пожухлую осеннюю траву. Смерть устала смотреть в глаза серые, голубые, зеленые, карие и видеть в них слезы. Ей надоело слышать мольбы, и никогда им не внимать. Бонни устала приносить своим приходом только несчастье и скорбь. У нее даже коса затупилась.
- Я устала, - повторяет девушка, уронив голову Узнику на плечо. Тот продолжает целовать мокрые от слез щеки, слыша едва различимое:
- Я устала, устала, устала...
Смерть засыпает, прижавшись к нему, парень все еще обнимает девушку за плечи. То, что сейчас происходит, несомненно, ничего не значит. Бонни просто устала, а ему просто скучно.
Главное, себя в этом убедить».
Когда Рун получает на руки несколько стопок чистых листов и ручку, я ничего ей не говорю. Запираю дверь ее комнатки на ключ и ухожу. Мне плохо и трудно оставаться наедине с ней и ее демонами. Не могу слышать голос девчонки, думать об этих странных существах, которые проникают в мою жизнь, заполняют, несмотря на то, что их не существует. Страх пробирает, сердце сжимается в тисках, словно чьими-то жесткими пальцами. Я ухожу в кабинет, листать медицинские справочники и пытаться понять, какова степень нормальности в моих действиях. Прибрать к своим рукам трудную пациентку под предлогом лечения и даже не обладать достаточными познаниями в этой сфере медицины. Наверное, кто угодно испытывал бы вину при виде этой измученной девушки. Кто угодно, кроме меня. Моя цель далека от того, чтобы улучшить состояние девушки. Утром я нахожу Рунгерд спящей, наконец-то спящей, а рядом несколько исписанных ее бисерным почерком листков.
« - Почти как новенькая, - с улыбкой говорит Леон, закрепляя бинт на боку Холли металлическими зажимами, проводит кончиками пальцев нему и пытается поцеловать тонкое запястье. Святая фыркает, отталкивает дарящие ласку руки и выталкивает товарища за дверь.
- Я тебя обожаю! – выкрикивает парень, не переставая бить по дереву кулаками.
- Ага, отвали, ненормальный.
Святая скидывает тяжелые ботинки, и садится прямо у громадного зеркала в тяжелой раме. Отражение не кажется ей привлекательным. У нее жилистое тело, все в шрамах и синяках, ломкие светлые волосы до талии – когда-то предмет гордости, а сейчас обуза. Холли – счастливая обладательница желтоватой кожи, мешков под тусклыми глазами и пересохших губ.
Она не глупа, раз может легко ответить на вопрос, почему Клод так и не вернулся. Святая знает, что у него была возможность, но он остался в своей гадкой темнице, где по углам прячутся тени и пронзительно пищат летучие мыши. Тени шепчут по ночам заклинаниях мертвых жрецов, и блеск в глазах Узника становится маниакальным, и он смеется надтреснуто, и не желает покидать свою обитель. Но это только предлог. Клод сильный, он смог бы вырваться, если бы захотел.
Холли понимает, что возвращаться Узнику некуда. Леон давно не скучает по близнецу, а идти к сходящей с ума уродке Святая и сама бы не захотела. И все же, девушка никогда не решится сказать свое настоящее имя, никогда не взглянет на Клода. Он узнает эти глаза из тысячи, хотя не прольет ни капли крови за их синеву. Она уверена.
Святая не считает себя глупой даже тогда, когда тянется за ножницами. Ее руки подрагивают, а пряди падают на пол одна за другой. Так лучше? Холли взволнованно смотрит в зеркало, прикладывая к нему ладони. В следующую минуту лживое стекло взрывается осколками. Нет.
Святая живет в мире и правде, дерется до полного изнеможения, преданна напарнику и вежлива со знакомыми. Над головой Холли распускается белыми тюльпанами подобие нимба, меч в ее руках сияет от правильности его использования. За такую девушку в древности отдавали жизни.
Холли очень легко возненавидеть за резкие слова и нестираемую усмешку. За сложный характер, за вечное стремление ударить по чужим страхам, зацепить побольнее. За гнусные намерения, за скверную внешность, за противную душу. Святая отвратительна. Ее хочется столкнуть в котлован с кипящей смолой, перед этим сломав пару костей, чтобы мучилась подольше и вопила проклятия.
Холли старается быть лучше, правда. Она продала бы дьяволу душу, чтобы стать хоть чуточку милее. Но душа ее покрыта шрамами в той же степени, что и тело. Святая понимает, все понимает, она знает, что ее существование лишнее.
Холли хочет быть немного лучше. Для Клода, для Леона, для себя. Она боится навредить им, боится, что они отвернутся от нее. Узник так и сделал, но Леон пока терпит ее выходки. Это ненадолго, думает Святая, теребя ставшие короткими пряди.
Святая хочет стать лучше.
Холли начинает жить по-новому прямо сейчас. Она видит себя со стороны, скорчившуюся на полу, с разводами черной туши на щеках, с обкромсанными локонами, и глубоко вдыхает. Пора писать первые слова на снежно-белой странице. Пусть они будут правдой, исповедью для никого. Святая шепчет так быстро, как только может:
- Меня зовут Вивьен…»
Я только хмурюсь, перечитывая эти листки, впитывая слово за словом, пытаясь собрать картинку из множества фрагментов паззла. Кто такой Клод? Кто такая Вивьен? Где в историях Рун упоминался Леон? Я не представлял, что у нее может быть так много персонажей. Что так много людей живут в голове Рунгерд, что их голосами она кричит по ночам и только из-за их желаний исписывает тетради. Я долго думаю об этом, пока не беру в руки очередной листок.
«Я не могу выбраться из этого Ада. Здесь плесень в углах и грязные потеки на стенах. Здесь окно непривычно высоко и закрыто решеткой. Я вижу бесконечно свободную синеву неба, съежившись на грязном полу. Гнилые доски трещат под весом моего тела, и я испуганно оборачиваюсь в сторону двери - а вдруг пришла она. Страшная женщина с громким голосом хищной птицы и руками-крыльями. Она выглядит такой же серой и бесплотной тенью, как и те люди, которых я вижу из окна. Я давно поняла, что чем живее и реальные выглядят мои персонажи, тем больше я теряю связь с настоящим миром. С тем, где мои желания – пустой звук. Тот мир, где я не значу больше, чем одна буква в книге из множества томов, или один-единственный ключик среди сотен ключей одного из моих персонажей. Он так красив, этот мир, но иногда я задаю себе вопрос: а будь все по-другому, а если бы я смогла переиграть свою жизнь, то что бы я выбрала? Надуманное могущество в мире фантазий или реальность, скалящаяся лицемерием и жестокостью?
Касуми говорит, что место, где я нахожусь, не психбольница.
Я верю Касуми, даже несмотря на то, что давно не вижу ее лица, когда говорю с ней.
В стенах тут прячется пустота. Неуютная, мертвая, пустота. Я пытаюсь закрыть ее словами, картинками, плакатами, обрывками собственных текстов. Стена похожа на древнего божка - она требует все новых жертв. Пустота просяще воет по ночам. Я боюсь пустоты. Я прошу Касуми приносить мне слова. Много слов, глянцевых, пахнущих типографской краской слов. Я маскирую ими пустоту на стене, пустоту этой палаты, пустоту моей души. Подруга все никак не придет, и мне приходится самой сидеть с ножницами и дурацкими старыми журналами. Женщина-птица косится на меня недобрым желтым глазом.
Касуми говорит, что это не больница.
Я прилежный пациент. Ем постный суп, пью безвкусный чай, покорно принимаю таблетки. Мне кажется, это наркотик - препарат опьяняет. Мои веки тяжелеют, мое тело теряет силу и я засыпаю. Меня находят спящей за столом, и в коридоре, и в темном углу, и на полу палаты. Доктор говорит, что это еще один признак депрессии. Он будит меня и заставляет говорить. Я рассказываю ему истории. Судя по выражению его лица, лучше бы я молчала.
Касуми говорит, что это не больница.
У доктора открытое лицо и звучный голос. Мне кажется, что все психиатры выглядят так же. Они хотят располагать к себе. Мы много говорим с доктором. Он многое знает. Он видел мою медицинскую карту и историю болезни. Но он не видел ни моего трепещущего сердца, ни моих рук над тетрадным листком. Он не знает меня и я не хочу ему помогать. В один вечер я говорю ему правду, в другой ложь. Правда и ложь. Добро и зло. Белое и черное. Все теряет цвет, измельчается, теряет всякую ценность в стенах этого …Здания.
Ах, да, Касуми говорит, что это не больница.
Сейчас у меня есть много тетрадей и ручек. Я могу написать все, что захочу. Могу и оживить, но боюсь создать очередного монстра. Я выдумывала персонажей. Людей, которых никогда не существовало. Но я видела их, я слышала их, я могла коснуться каждого. Они завладели мной. Они пытались стать реальными и принести свою боль с собой. Они думали, я смогу выдержать и не противиться.
Мне жаль. Мне так жаль.
Я причинила столько боли. Своим персонажам, чьи судьбы ломала так же легко, как соломинки.
Касуми, на которую я не могу смотреть без слез.
Отцу, который не хотел, чтобы я родилась, но я появилась на свет и унаследовала его болезнь.
Матери, которая умерла давно, а я не смогла ее спасти.
Тёте, которая меня ненавидит.
Дяде, который надо мной издевался.
Девочке из соседнего дома, которая смеялась при виде меня.
Я ненавидела вас всех, я хотела убить вас всех, пусть даже на бумаге, чтобы вы не мучили меня больше, мои демоны, мое личное несчастье. Я просто создала вас, переписала, заключила ваши мерзкие души в красивых словах, а теперь боюсь. Мне жаль, мне так жаль.
Я сейчас в больнице, где плачу за все грехи.
Касуми говорит, что это не больница.
Касуми говорит, чтобы я была внимательнее.
Касуми говорит, что я не виновата.
Касуми слишком много говорит.
Кто я?
Зачем я?
Что случилась?
Когда я успела стать такой?
Глава 6
Рунгерд раскачивается на стуле. Вперед-назад. Вперед-назад. Мелькают в в воздухе развевающиеся волосы. Вперед-назад. Видно подрагивающие руки и сжатые в полоску губы. Снова вперед. Снова назад. Она отказывается со мной говорить, обходится записями и бесчисленными листками, разбросанными по ее комнате. Она не хочет даже смотреть на меня, но пока она нужна мне, Рун придется терпеть. Вперед-назад. Вперед-назад.
Я читаю то, что она написала за эту ночь. Читаю, перечитываю, буквы водят ведьмовский хоровод по листу бумаги. Я пытаюсь понять, но у меня ничего не получается. Я пытаюсь вникнуть в эти записи, попасть в мир сумасшедшей девчонки, но у меня, как всегда, не получается. Все, что я прочитал до этого, все, что я услышал от Касуми и все, что видел своими глазами никак не может заставить меня перестать испытывать какой-то животный страх.
« Мне снятся странные сны. Мне ничего не помогает. Никакие таблетки. С каждым разом все хуже. Я не хочу больше спать, никогда больше не захочу уснуть с такими сновидениями. Я вижу слишком многое, даже то, что не хотела бы видеть. Они тоже их видят, я уверена. Мы давно уже дышим одним воздухом, и одно, общее сердце, качает нашу кровь. Они делят со мной кошмары, но ничем не облегчают мою участь. Мне хочется увидеть в их глазах хоть что-то похожее на сочувствие, понимание или что там еще присуще людям. Но я различаю только звериную ярость.
Мне снятся странные сны. Я вижу Касуми. Она лежит на татами, запрокинув голову. Сначала мне кажется, что она только спит. Но в ее лице ни кровинки. Я тянусь к ней, хочу дотронуться до щеки, разбудить, сделать так, чтобы она снова улыбнулась, но у меня снова ничего не получается. Я не существую в этом сне. Никто меня не видит, не слышит, не ощущает моих прикосновений. И если вся моя жизнь похожа на диковинный сон, значит ли это, что в ней я тоже не существую? Мне снятся очень, очень странные сны.
В комнату входит пожилая японка. В ее руках нож. Нож – значит, убийство. Она долго смотрит на лежащую девушку и решительно сжимает в руке оружие. Я только зажмуриваюсь, понимая, что не смогу никого спасти, не смогу схватить убийцу за рукав и по моим щекам текут слезы. Меня словно обдает холодной водой, ледышки страха колко проходятся по позвоночнику и… Ничего не происходит. Нож ложится Касу на грудь и женщина куда-то уходит. Я долго смотрю на деревянную рукоять. Нож – убийство. Нож – защита. Нож – отличное средство от злых духов. Нож – часть традиционного погребального обряда. Слезы и не думают останавливаться".
Я останавливаюсь. Ей снова снится смерть близкой подруги. Знает ли она, что с Касуми? Знает ли, насколько все плохо? А что, если и вправду знает? Громко вздыхаю, стул перестает скрипеть и Рунгерд смотрит на меня так, что я вновь начинаю читать.
"В другой раз мне снится мать. У нее светлые пушистые волосы. Мы сидим на поляне в лесу. Вокруг ромашки и крокусы – кажется, весна. Она заплетает мне косы и ищет ленты, которые подошли бы к моему наряду. Мать с радостным возгласом выбирает красные, она пытается вплести их в прическу, но почему-то медлит, путается. И алые атласные ленты оборачиваются вдруг кровью. Она прикладывает к губам носовой платок, и он покрывается багровыми пятнами. Она просит меня отвернуться, не желая пугать. Она кашляет, захлебываясь своими страданиями и смотрит на меня глазами, на которых проступили слезы. А я не могу отвести мгновенно опустевшего взгляда - в женщине напротив я вижу не любимую маму, а Лилит».
Рун все еще раскачивается на стуле. Я все еще пытаюсь ее понять. Время течет обманчиво медленно. Ей снятся сны. Ей снятся очень странные сны, как будто девушка находится под воздействием галлюциногенов. Я не знаю, что это значит, я не могу понять, какому отклонению психики присущ этот симптом и что следует делать в таких случаях. Зачем, зачем я взял на себя такую ответственность, почему я решил, что сейчас – самое подходящее время, чтобы покончить с прошлым? Рунгерд ведь уже была безнадежно больна, пусть бы она оставалась там, в своей квартирке, с горой таблеток и со своей милой подругой. Пусть бы все было так, как должно было быть, пусть бы японка умерла, а Рун бредила и окончательно сошла с ума, пусть бы она сгнила в своей квартирке, пусть бы она прекратила на меня смотреть таким взглядом. Глядя в глаза принцессы, нельзя сказать, чтобы она узнавала меня, чтобы она винила меня хоть в чем-то, кроме того, что нынешними своими действиями я доставляю ей неудобства, но если она поймет… Господи, я не верю в тебя, до сих пор не верю, но пожалуйста, помоги…
«Здравствуйте, доктор.
Я не доверяла Вам раньше, но сейчас у меня нет иного выбора. Мне кажется, я скоро умру. Это неточно, врачи ничего не говорят, но с каждым днем мне все хуже. Я хочу, чтобы все стало хорошо. Я хочу, чтобы ей стало хорошо. В этом письме все, что я знаю о персонажах Рунгерд. Я была в ее квартире перед тем, как ложиться в больницу, и нашла несколько старых записей, надеюсь, они помогут вам лучше разобраться в ситуации и как можно скорее вылечить Рун. Передайте ей, что я ее очень люблю».
Эта записка лежит в нижнем ящике стола, рядом с кулоном-ключом. Еще одно напоминание о реальности для моей пациентки, которое я ей не покажу. Слабенькая девочка, на которую так полагалась моя принцесса, не сумела сделать ничего значительного. Не помогла лучшей подруге, не защитила ее от своих внутренних демонов. Касуми ничем не могла помочь, как бы не хотела и каких бы усилий не прикладывала. Даже своей последней запиской она окончательно предала Рун, сделала то, чего так боялась всю жизнь. Она принесла мне все те тайны, которые до сих пор таились в голове моей пациентки практически на блюдечке, сама предложила окончательно разобраться, а затем и покончить с этим. Милая, глупая Касу, сейчас ты смиренно ожидаешь, когда на небесах определят твою дальнейшую участь, а Рунгерд смотрит на меня злыми-презлыми глазами, когда я начинаю читать вслух:
«Холли забирается на нагретый солнцем каменный парапет, подобрав длинные цветастые юбки. На ее руках массивные браслеты, в ушах – позванивающие серьги. Наступает ранняя, золотящаяся осень, украшая и преображая природу вокруг, но нисколько не затрагивая Дом. Девушка, наверное, и любовалась бы пейзажем, если бы не знала, что они – рабы этого ужасного здания. Леон, наверное, и любовался бы Холли, воспитанницей свободы моря и дикости скал, если бы не знал, что мысли ее о другом человеке. Вивьен дразнится, поглядывая на парня то лукаво, то вопросительно, прокручивая в тонких пальцах острый ножик. Она знает, что Леону сейчас особенно сильно хочется прикоснуться к губам Вивьен, но он слишком боится разрушить хрупкое доверие.
А все раздумья девушки далеко, где-то в городке, где жили они втроем, светловолосая девочка и два брата-близнеца. Леон, всегда улыбавшийся широко и искренне, и Клод. Просто Клод. Просто самая первая и самая несчастная любовь. Ради таких, как он, совершают побеги от нелюбимых мужей и бросаются под поезда. Чтобы быть с такими, как он, надо жертвовать, постоянно жертвовать, отдавать, получая крупицы внимания в ответ. Она знает, как надо. И раньше неукротимая Холли вдруг покоряется и жертвует.
- Ты о брате задумалась? – с грустноватым смешком слетает вопрос с губ парня. Леон отшатывается – девушка смотрит на него голубыми глазами больного зверя. Святая переводит взгляд на облитые жидким золотом деревья.
- Почему ты назвался именно так? Почему ты – «Корд»?
- От французского «корд» - верёвка, шнур, - отвечает Леон, и улыбается, - пожалуй, единственное, что может связать вас с братом.
Вивьен вздыхает и отворачивается, парень молчит, не глядя на свою спутницу. Те узы, что связали их, давно превратились в любовь, но болезненную,искореженную. И он мог бы ее беречь, Холли, которая Вивьен, которая Святая, а все равно грешит, но ему куда проще втыкать в ее сердце булавки, одну за другой. И она бы могла, в сотый раз разочаровавшись в Клоде, обратить внимание на его более спокойного и уравновешенного брата, но ей куда проще оставаться верной своему надуманному идеалу. Только Холли прекрасно знает одну истину: как бы она ни пыталась справляться со своей трагедией самостоятельно, но без Леона наложит на себя руки. Даже если так и не положено поступать святым.
Девушка смотрит вниз, туда, где все тонет в золоте и багрянце, туда, где властвует одна только природа, но никак не человеческая девчонка со слишком развитой фантазией.
- Зачем мы тут? – спрашивает Вивьен.
- Не знаю, - пожимает плечами Корд. У них ничего не вышло, Клода они не вернули, хотя этого и стоило ожидать. Узник пожелал оставаться в своей тюрьме, страстно желать очищения своей души и болтать со Смертью долгими вечерами. Путешествие давно утратило всякий смысл, а они почему-то все еще не уходят.
Леон и Вивьен прогуливаются по саду Запертого дома – Холли попросила. Жаловалась, что ей душно, и теребила шаль с тяжелыми кистями. Здесь они, казалось бы, свободные, как журавли, но них косятся недобро вышибленные стекла. Дом следит за всеми своими жителями. Дом никогда не спит, он наблюдает. Он дышит бетонными стенами, жадно втирается в доверие деревянными половицами и грозно заглядывает в глаза полупрогнившей кровлей. Жить в нем неуютно. Тут лабиринты коридоров и лестниц, разделяющих комнатки. Тут опасно скрипят балки и недоверчиво позванивают плафоны люстр. Тут Ключница умудряется быть везде и всюду, контролируя все процессы, пронзая острым, как меч,взглядом. Вивьен тут не спится. Она не может уснуть из-за тесноты, но не из-за низких потолков, а только от сковывающих воспоминаний.
- Я хочу уйти отсюда, - говорит Святая, откладывая нож и рассматривая зеленый лист с золотистыми прожилками.
- Почему?
- Я не хочу говорить об этом.
- Нет, почему? – парень ловит узкую ладонь девушки.
- Не трогай меня! – вскрикивает Холли, отдернув пальцы, словно обжегшись. Лист улетает куда-то вниз, присоединяясь к ковру своих разноцветных собратьев. Девушка уходит как можно скорее, исчезая в принадлежащем осени саду. Леон смотрит ей вслед, размышляя. Запертый Дом стал для них приютом. Они шли сюда, полные озлобленной решимости сравнять здание с землей и забрать Клода. Но брат оттолкнул протянутую руку помощи, парень успел смириться с этим, а вот Вивьен… Ей было не так просто отказаться от своих розово-сладких грез о счастье с Узником. Дом лечил, приняв двоих путников в свои мрачные стены, оградив их от всех невзгод и того, что накопилось в душе. Избавлял от горестных мыслей, уводил из дебрей сожалений по тому, что уже сделано. Это идет только на пользу. Надо остаться, думает Корд. Запертый Дом давно поглотил их души. Он это уже понял, а Святая… Святая только поймет».
- Что это значит? – спрашиваю я как можно спокойнее.
- Что это значит? – повторяю я еще раз, тоже спокойно, едва удерживаясь от того, чтобы закричать.
- Что. Это. Значит?
- Прекратите, - устало шепчет пациентка. Это ее первое слово за последние дни.
Я… Я не могу. Я вмиг забываю о том, кем я прихожусь ей, кем приходится она мне, я забываю о том, что мне надо лечить Рунгерд, что я не знаю, как и что мне надо перечитать много трудов по психиатрии, чтобы хоть немного приблизиться к разгадке. Я совершенно забываю о том, что мы находимся в моем кабинете, куда в каждую минуту может войти всякий желающий, что я не должен ничего чувствовать к Рун, что я не поверил ни одному слову всех этих глупых выдумок, что я никогда и ни во что не верил… Я забываю и я опускаюсь на колени. Я прошу ее прекратить так же, как минуту назад просила она, мой голос срывается на такой же угасающий шепот. Я хватаю ее за руки, за плечи, я все еще не могу смотреть ей в глаза.
- Пожалуйста, перестань, по-жа-луй-ста… Прекрати… Пожалуйста. Забери их всех, забери их туда, откуда они пришли, запри их в себе снова, так же, как делала раньше… Зачем, зачем ты так? Тебе же это не нравится, да? Тебе же больно, да? Тебе же постоянно больно?
Рунгерд молчит. Все понятно и так – она уже не может. Это процесс уже необратим и никто не в силах его остановить. Сама девчонка давно утратила над собой контроль, а я… Я бессилен. Все, что я могу – это наблюдать за ней, читать ее истории, складывать, как кусочки паззла в своей голове, никогда не надеясь собрать всю картинку. Будь я специалистом, настоящим психиатром, имевшим делом и с более трудными пациентами, я бы смог ей помочь. Но я здесь не для того, чтобы лечить Рун и избавлять от монстров, как бы мне самому не хотелось. Моя миссия является более важной – я должен добраться до ее прошлого до самого больного места, и понять, помнит ли она.
Я сгребаю в кучу листки, приложенные к записке Касуми. Сейчас я не в силах все это прочитать.
Глава 7
Я сажусь в кресло и глубоко дышу. Вдох. Выдох. Мне следует успокоиться, дать выровняться дыханию, а сердцу позволить выстукивать прежний ритм. Мне кажется, что я либо схожу с ума, либо давно уже сумасшедший, потому что не могу дать разумное объяснению тому, что происходит. Выдумки, только лишь выдумки, плоды чужой, не в меру развитой, фантазии, они слишком заинтересовали меня. Как раз настолько, что почти захватить мой разум. Все это время я заставлял говорить девчонку, чтобы понять, знает она или нет, догадывается ли, ну что же, теперь мое время вспоминать.
Говоря о своем прошлом, я не могу не упоминать Джона Сандера, отца Рунгерд. Джона я никогда не любил. Джона, собственно, никто никогда не любил, потому что он был болен. Его диагноз отпугивал всех друзей и знакомых. Люди провожали его долгими взглядами и крутили пальцами у виска. Он казался нам, противным, как слизняк или мертвое насекомое. Этот парень всегда и везде был лишним, он не отличался общительностью, на всех глядел исподлобья, предпочитал всем забавам вечер, проведенный в каком-то углу с книгой. Над Джоном, насмехались в школе, не было ни одного человека, который не сказал бы, что не хочет иметь ничего общего с этим чокнутым. Но все-таки, Джон был дьявольски умен и почти так же терпелив. Ни разу он не сказал, что чувствует к нам, своим обидчикам, а только лишь пил таблетки, в надежде, что это средство уж точно поможет.
И все-таки, своим нынешним благосостоянием я обязан только Джону. Его родители, люди средних лет, совсем отчаялись излечить сына и нашли иной способ реализовать свои честолюбивые мечты. Мать Джона мечтала, чтобы сын вырос известным музыкантом, отец прочил ему хорошее место в медицине. Но Джон, нелюдимый, отрешенный, не смог бы оправдать ни одной надежды своих родственников. А я, мальчишка из детдома, ни имевший ни гроша за душой, был готов сделать все, что угодно. Засыпая на жесткой кровати в приюте, я отчаянно мечтал о лучшей жизни. Я цеплялся за любую возможность. Я готов был любезничать и мило улыбаться. Готов был перенять все хорошие манеры, выучиться каким угодно наукам, лишь бы зажить безбедно. И я смог.
Казалось, обретя семью, получив целую комнату в свое распоряжение и имея перспективы на будущее, я должен был успокоиться. Но моей натуре, моему извечному стремлению находиться в центре внимания этого было мало. С самого раннего детства я пытался как-то напакостить сводному брату, чтобы упиваться его унижением и слабостью. Родители всегда были ко мне снисходительны и называли эти поступки "милыми детскими выходками", а Джон никогда не брался мне мстить, он только молчал и высыпал на ладонь очередную дозу какого-то лекарства. Так длилось годами, пока Чайка не нашел своего счастья. Ее звали Лилит и она была совсем юной девушкой, полной жажды жизни и любви. Лилит была не чужда романтика, она грезила о принце на белом коне, а будущее рисовалось ей в самых теплых оттенках. И Джон, наш сумасшедший, умный и подозрительный Джон, показался мечтательной девушке ожившим персонажем книги. До сих пор не знаю, как ладили эти двое, жизнерадостная Лилит и скупой на слова Джон. Но они любили друг друга. Говорят, что браки заключаются на небесах, это был именно тот случай.
Спустя пару лет Джон обзавелся дочерью, крохотным розовым свертком на коленях. Родители радовались, со слезами на глазах рассматривая личико малышки, а меня острыми спицами колола зависть. Я глядел на весь этот чисто домашний уют, думал, какие, наверное, теплые тут вечера, и отчаянно жаждал справедливости. Джон, кое-как устроившийся в какой-то конторе, едва сводящий концы с концами, он все равно был в разы счастливее меня, пусть и ставшим отличным специалистом. И глядя на сводного брата, на его смеющуюся красавицу-жену и маленькую дочь, я чувствовал, как меня пожирает огонь, чем-то напоминающий пламя преисподней. А спустя несколько лет мне выпала возможность получить то, что мне причитается.
К тому времени я уже был женат на Полли, некрасивой дочери ведущего медика нашего города, и, познав все прелести семейной жизни с этим тупым и равнодушным ко всему созданием, я стал еще больше завидовать сводному брату. Он не заслуживал такого счастья. Джон, никогда не отличавшийся такой же хитростью и изворотливостью, не был достоин столь хорошей жизни. Тогда-то мне и подвернулся удачный случай. Лилит всегда отличалась слабым здоровьем и повышенной впечатлительностью. Ее недомогание было серьезным, но отнюдь не смертельным. Мы надеялись на лучшее, дожидаясь результатов анализов, я смотрел на поникшего Джона, сжимающего руку бледной жены, а в голове зрел план. Мне ничего не стоило чуть-чуть изменить анализы, исказить их суть, разъясняя золовке врачебные термины. Расчет оказался правильным. Бедная женщина была уверена, что от нее скрывают настоящее положение дел, доктора разводили руками, видя, что пациентке не становится лучше, и Лилит целеустремленно загоняла себя в могилу.
Но никто, даже я, так хорошо знавший брата, не думал, что на Джона так повлияет эта утрата. Он был вне себя от горя и какой-то демонической злости, в смерти любимой жены он винил всех: докторов, друзей, родственников, дочь. Особенно, дочь. Рун тогда была совсем девчонкой, такой же ненормальной, как и ее отец. Заболевание Чайки передалось и ей. Похороны жены стали своеобразным началом конца для этих двоих. И если Джон скоро умер, то Рунгерд только начинала познавать жизнь, а ее сознание, навсегда омраченное чувством вины перед мертвой матерью, рисовало бытие в совсем уж мрачных тонах. Только сейчас, спустя годы, многие годы, я понял, насколько я виноват перед зеленоглазой принцессой. Если бы не те слова, брошенные отцом, ее жизнь могла бы сложиться совсем иначе. И не было бы никаких оживших персонажей, никаких воображаемых друзей, никакого несуществующего мира в ее голове. Я виноват... Как же я виноват... Но я не расскажу. Я решаю успокоиться и молчать.
А под вечер понимаю, что больше не могу. Персонажи из злостных вредителей ставшие ангелами-хранителями, пришли за мной. Я знаю, что это значит - Касуми умерла, сердце Рунгерд разрывается от боли, а ее верные выдуманные люди ищут виновника. Я даже не могу подойти к своему кабинету - мне видится рыжая Бонни с косой наперевес. Она стоит, оперевшись о стену, курит и улыбается мне ласково. Бонни не стесняется говорить о количестве своих жертв, Бонни обаятельно улыбается, когда аккуратно стирает кровь, попавшую на одежду, Бонни зазывно стреляет глазами, натачивая верное оружие. Я боюсь ее, я и вправду начинаю бояться. И от этого очень тревожно и я чувствую себя ее жертвой. И это особенно сильно бьет по самолюбию. Мы ведь похожи. Бонни тоже любит боль, как и я. Но мы разные. Я предпочитаю оставаться в тени, управляя другими людьми, казаться серой тенью, на деле являясь умелым марионеточником. Я думаю, что отчасти похожу на паука, сплетающего липкую паутину вокруг зеленоглазой принцессы. Но, как оказалось, выдуманные люди намного умнее меня. Они мастерски строили силки и выжидали свою жертву.
Стоит мне остаться в спальне одному, ожидая Полли, дыша пылью и цветочными духами, как я начинаю видеть Памелу. Она сидит на подоконнике, болтая ногами и заразительно смеясь, а сердце, не смотря ни на что, противно екает в груди – расшибется ведь! Ребенку не страшно, все дети по ее убеждению, умеют летать и снимать с неба звезды. Памела рассказывает мне сказки, а еще говорит о Боге и немного о Ницше, но о Боге, конечно, чуть больше, а потом предлагает взлететь. И каждый раз, глядя в ее глубокие и пустые глаза, я едва нахожу в себе силы, чтобы не прыгнуть с крыши.
Следующие, кого я встречаю – близнецы. Клод и Леон. Одинаковые внешне, но разные по духу. Они смотрят на меня в упор и улыбаются звериными оскалами. Под темно-серыми взглядами я ощупаю себя как под прицелом винтовок. Рядом со всеми ними меняется, изламывается моя сущность, искажается мое «Я». Я уже не уважаемый обществом врач, даже не человек, а только лгун, мерзкий обманщик и лжец, который так долго врал не лишенной наивности Рун. Ведь мое "лечение" никогда не было направлено на то, чтобы действительно облегчить состояние девушки, я даже не психиатр, я понятия не имел, правильно ли я поступаю. Сначала я хотел обезопасить себя, узнать, что она помнит о той истории с Лилит, а потом только удовлетворял свое любопытство.
Но сейчас эти глупые выдумки сильнее меня, мои нервы напряжены до предела, подрагивают, как натянутая струна. Запертый Дом завладел моим сознанием, никакой он не запертый, раз его персонажи так жадно, так ненасытно хотят пролезть в реальность. Они хотят испортить мне жизнь, довести меня до предела, смертельно ранить. Но я не сдаюсь так просто. Решение приходит мгновенно - я бегу в сарай, как можно быстрее отыскиваю в горах ненужных и забытых вещей драгоценные канистры с бензином. Сжечь, сжечь это все, чтобы воспоминания стали пеплом и не пришли были в мою жизнь! Мне понимающе улыбается Вивьен, Холли, Святая, своей не святой улыбкой. И руками, испрещенными тоненькими полосками шрамов, девушка решительно разжимает мои пальцы. Канистры падают на пол.
Когда я с видом идущего на казнь поднимаюсь по лестнице к комнате Рун, передо мной предстает Джон. Такой же, как и тогда. Высокий, тонкий, как жердь, в траурном черном костюме. По его лице не прочитаешь ни одной эмоции, губы сжаты в полоску, жесткими пальцами он хватает меня за рукав. Джон смотрит мне в глаза, его взгляд серый и пугающий. Сводный брат шепчет на ухо: "Расскажи ей все. Расскажи". Я поспешно киваю, силясь освободиться от этой крепкой хватки. Джон убирают руку и выпрямляется, становясь таким же пугающе-равнодушным, как и до этого.
Я открываю дверь. Рун сидит на кровати, смотрит куда-то в окно с самым отрешенным видом. Я не знаю, о чем она думает, и, как ни странно, даже не хочу знать. От ненормальной девчонки исходят волны опасности. Страх проходится по позвоночнику ледышкой, заставляет вздрогнуть, но я все еще держу себя в руках.
- Рунгерд,- тихо говорю я. - Рунгерд, деточка, ты не узнаешь меня? Это же я, твой любимый дядя.
- Вы что-то хотели сказать? - ровным голосом произносит девушка. Она знает, думаю я. Кто-то из этих монстров успел сообщить ей.
- Минутку, - я иду в кабинет, вываливаю на пол содержимое всех ящиков стола и несу все отобранные ранее у пациентки листки, и записки Касуми, и диктофон с нашими беседами с японкой, и даже кулон в виде ключа от того места, в котором так долго томились персонажи.
Я выкладываю все это на покрывало и начинаю говорить. Рассказываю с самого начала, со всеми подробностями, но не принимаясь извиняться или падать в ноги девчонке. Я виноват, но не перестаю надеяться на то, что все обойдется. Я не могу просто так погибнуть от рук сумасшедшей девчонки и ее личных галлюцинаций. Рун перебирает принесенные вещи, совсем как ребенок - новые игрушки, но остается безучастной.
Становится трудно дышать, ухудшается видимость - комнату будто обволокло дымкой. За спиной принцессы толпятся персонажи. Бонни, Леон, Памела, Клод, Джон, Вивьен. Смерть, Корд, Ребенок, Узник, Чайка, Святая. Выцветшими, как на старых фотографиях кажутся Касуми и Лилит. И в руках японки я почему-то вижу ключи. Они не сводят взгляда меня, они скорее звери, чем люди. Они хотят меня убить. Они мстят. Страх сковывает тяжелыми цепями, опоясывает ужасом и собирается комком где-то у горла. Еще мгновение - и я бросаюсь вон из окна, благо, до земли лишь считанные метры.
Боль от падения оглушает, но что это по сравнению с тем, что я вижу - персонажи все так же смотрят на меня. Люди. Монстры. Те, кто хотят моей смерти. Дикие, неземные, с хищными улыбками. И среди них зеленоглазая принцесса, лицо которой остается безмятежным. Я долго гляжу на Рунгерд, пока не замечаю еще одну деталь - особняк пожирает пламя.